В конце главной аллеи высокая береза. Их тут почти не водится, я видел только парочку мелких. Чуть левее движение, ящерица? Нет, спина. Наспех стряпаю ложь, полуправду – отсюда мой отец, фамилия пусть будет Иванов, ищу вот, не знаете, что да как? Подхожу ближе, старик, лет восемьдесят, не младше. Он не глядит на меня, глядит на памятник. На табличке фото из серванта. Я знаю, мой отец – он.

Девочке дурно на похоронах. Она пошатывается, прикрывает тяжелые веки. Борясь с дурнотой, открывает синие глаза снова, сама уже синяя, под черным своим тяжелым платком. Если упадет – затопчут, так что падать нельзя. Разрезал туловищем толпу, движение, отработанное в стычках с люберами. Легко толкнул плечом детину в кожанке – на усах и ниже по бороде пляшут россыпи слез.

– Не на концерте же. – Он пытается ворчать, но все равно всхлипывает.

Сделал несколько шагов, взял девочку под руку, буркнул ей в ухо по возможности ласково:

– Тебе, кажется, плохо. Давай отойдем, сядешь.

Девочка слабо кивнула и, переставляя непослушные ноги, оперевшись на меня всем весом, двинулась со мной. Я вывел ее из толпы и усадил на скамью у могилы какого-то старика. Девочка очень хотела держать глаза открытыми, но они закрывались. Я выудил из-за пазухи початую бутылку водки. Открутил пробку и сунул ей под нос. Девочка дернула головой и сфокусировала взгляд на мне.

– Ты кто?

– Позор семьи, конечно. Пить будешь?

Она помотала головой, но бутылку взяла. Глотнула, поморщилась.

– На вот, занюхай.

Протянул ей ветку сирени, по-хозяйски сорванную с могильного куста.

– Жаль, не цветет еще, недельку бы подождать.

– Чтоб она еще недельку там одна, в реке?

Протяжный, долгий вой покатился по кладбищу. Засыпают, значит. Пока, покойница.

– В феврале вот только на концерт в Иркутск мотался. Третья полка в плацкарте, еле ноги потом разогнул.

Осекся, впрочем. Какой плацкарт, какие ноги.

Здесь и сейчас рок-н-ролл косит своих солдат.

– Я вот подумал. Ее же в Ине нашли, верно? А сама она Яна. Это же почти инь-ян.

– Человек умер, и какой. А ты стишки глупые городишь.

Помолчали. Мимо прошли ребята, один окликнул, есть ли выпить. Я помотал головой. Девочка глядит на меня – ну, мол, и крыса.

– А тебе вот платок идет.

– Да то мать на две банки консервов сменяла. «Как ты на похоронах без платка, не порядок» – ей главное, чтобы порядок был.

– А тебе что главное?

Задумалась, посмотрела на меня внимательно. Кто знает, может, у старика, у которого мы присели, тоже когда-то были синие глаза.

– Свобода главное. Хожу где хочу. На учебу нужно, а я здесь. Потому что быть там должна кому-то, ну, не знаю, обществу. А быть здесь должна себе.

Девочку звали Нюра. Тем днем я узнал, что ей никак не дается баррэ и что надо купить общую тетрадь для стихов, ведь исписаны уже три. Фенечки держатся на запястье не дольше недели, а потом друзья находят их, привязанными, у оградки вяленькой клумбы, в районе, куда Нюра отродясь не совала носа.

– Мистика, мистика, – шипит Нюра загадочно и тут же смеется шутке.

Кладбища Нюре даже нравятся, хотя похороны, конечно, нет. Учеба на оператора ЭВМ – страшная скука, скучнее только стоять на рынке и пытаться выменять швейную машинку на диван. Нюра ходила месяц по выходным, потом ее сменила мать, и спустя несколько часов в квартире красовался бордовый, ни капельки не потертый, даже какой-то импортный – диван. Уюта Нюра не любила, но была счастлива отвертеться от своей рыночной голгофы.

– Возня мышиная. – Возню и мышей Нюра презирала всем сердцем.

Потом было долгое лето. Набор печальных и нежных открыток, которые будешь держать в фотоальбоме, пока неизвестный потомок не размалюет твою память до дыр. Открытка с котиком – мы с Нюрой аскаем в подземном переходе, я на акустике – все цивильно, колоночка, звукосниматель. Нюра поет, звонко и выше ели, пусть и все песни, конечно, про смерть. Кто сыпет мелочь, а кто тумаки, но на пиво нам как-то хватило, в парке, на траве, под возмущенные взгляды прохожих. Открытка с белочкой – мы на вписке, во главе стола спирт «Рояль», сухари и майонез. Я галантен, разбавляю «Рояль» для Нюры свежей водопроводной водой. Много песен, странные танцы. Нюра кружится на месте, расставив тонкие руки, и валится на матрас. Комната плывет, земля вертится, Нюру рвет. Тащу ее в туалет, держу волосы. Изо рта слабенькой, бледной Нюры извергаются тугие бурые фонтаны. Возвращаю Нюру на матрас, зову рядом с ней спать другую очень пьяную девочку, опрокидываю еще один «Рояль» и ложусь к ним в ноги. Открытка с голубками – мы с Нюрой вдвоем в лесу, август и как-то пожухло пахнет сосновыми иглами. Нюра болтает всякие глупости, Нюра не хочет снова учиться, Нюра считает, что двадцать пять – это почти пенсия, напевает под нос и совсем меня не слушает. Я провожаю Нюру до подъезда, и тот случайный единственный поцелуй мучил меня до ломоты в зубах всю ночь.

Нюру нашли на рельсах в конце сентября. Ходили пустые слухи, но мне плевать на очередность последних Нюриных дел. Безвременье, в которое я провалился без нее, длится и ныне, когда я, теперь уже стриженый и в рубашке, скучаю на кафедре. В отчаянье синего неба мне чудятся Нюрины глаза.

1991 г.р., г. Пушкино. Филолог, литературовед, кандидат наук, прозаик. В 2020 году рукопись дебютного романа «Часть картины» вышла в финал премии «Лицей», в 2021-м книга попала в длинный список международной премии интеллектуальной литературы имени Зиновьева. Участница форумов молодых писателей, член редколлегии литературного онлайн-шоу «Литфак».

Мне предстояла долгая поездка в Москву. Из Крыма вот только что пустили поезд, да у нас-то он не останавливается, а в соседнем поселке стоянка всего-то на две минуты. А что там за эти две минуты сделаешь? Ногу на ступеньку поставишь – поезд и уедет! У меня ж колени больные, блокадные, и так почти баба-яга. Хотя терпеть не могу, когда чужие люди, здоровые такие лбы, вдруг кличут «бабка», «бабушка» или еще «бабуля». Есть же «дама», «мадам», «Анна Вячеславовна», в конце концов. Вот это достойно звучит, мне нравится.

Я и полетела самолетом. Ух, как намучилась я! В одном только автобусе за три часа ноги сводит, да и непонятно все в этом новом аэропорту. Я-то когд-а-а летала – последний раз аж в 1990 году, тридцать лет назад, между прочим! С дочерью отправились в Свердловск на похороны. Сдуру полетела в ветровке. Отвыкла уже от холода, так на трапе сразу вспомнила: это тебе не Крым! Хорошо хоть, родственники сердобольные раскопали из старья своего фуфайки, шубейки, ботинки, каких не жалко. На похоронах подружки вздыхали еще: совсем, видать, дела у них не в ту гору идут, а вот вышла б замуж за Толика…

Потом я намотылялась с внуками туда-сюда, да только все на поезде. Как-то не хотелось мне на самолет, да и аэропорт у нас далековато. На поезд сел себе в купе, книжку читаешь, чаек пьешь, сканворды разгадываешь, с соседями беседуешь, а детки между собой сами играют – красота же!

Детки-детки, выросли уже давно все, у самих скоро детки пойдут. Бабушка – это я еще привыкла, это мне еще понятно. А вот «прабабушка» – это что вообще такое? Так даже на улице нахалы всякие не говорят. Вот кричат тебе «бабушка», а ты обернешься и скажешь: «А я не просто бабушка, я уже пра!» Как будто бабушкой все и заканчивается…