«Все качается, знаешь, от знамени до креста…» Все качается, знаешь, от знамени до креста. Все кончается даже у тех, кто живет до ста. От сухого куста не останется и листа… Растекаются лица, расползается пустота ядовитым газом. Превращаются планы в тонкий свечной дымок. Ни терпенья, ни мужества не заготовить впрок — пусть в конечном итоге каждый не одинок оказался бы по желанию, если б смог, узелок развязан. И последний развязан, и прежние все узлы. Расставания преждевременные тяжелы. Но по пеплу мостов разбросанные угли указуют отчетливо сухо – не сберегли. Да и поздно плакать. Между тем по проталинам бесится детвора, утомительно неиссякаема и пестра, посылает безоговорочное «ура» в сердцевину седого облачного нутра, в кучевую мякоть. Посмотри на этих зверенышей, посмотри! Не закрыто для них ни одной потайной двери, их куда-то уносят июни и декабри, чтоб в измотанных клонов по кальке перекроить и огня не стало. Где-то должен быть камень шлифованный, путевой, у которого время натянуто тетивой, чтоб в обратную сторону к станции нулевой, заглушая считалкой густой энтропийный вой, усвистать в начало. Иван Волосюк
Родился в 1983 году в городе Дзержинске Донецкой области в семье шахтера. Выпускник русского отделения филологического факультета Донецкого национального университета. Участник ряда Форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья, Фестивалей Фонда СЭИП на Украине и в Беларуси. Дипломант XVII Международного литературного Волошинского конкурса. Живет в Подмосковье, работает в газете «Московский комсомолец». «Когда уйду в зеленый сон…» Когда уйду в зеленый сон, врасту в него, как в лед, ко мне небритый почтальон письма не принесет. Не привезут, чего пожрать, в бесцветной тишине, и даже родина и мать забудут обо мне. Я буду правильный, как ноль, бессмертный, как вода, мне никотин и алкоголь не причинят вреда. Я позабуду страх и боль, но есть один прикол: что человек не значит соль, не означает – столб. «Два негра играли Шопена…» Два негра играли Шопена и скрипку роняли всегда, и в зеркале заднего вида бесплатно сияла звезда. Забыв Афродиту и пену, и ад под названьем шеол, хорошая девочка Лида сменила гражданство и пол. И вышел из облака Старец, и лопнул в себе небосвод, но кто-то сказал, что знаменья бывают на стыке погод. Мой мальчик, мой бедный скиталец, земля твой последний приют, ты сгорблен и глух от рожденья, и ангелы мимо поют. «Нельзя за пазухой держать…» Нельзя за пазухой держать змею, пластид, бутылку спирта, мы здесь на стыке двух держав, где воздух сдавленный и спитый. Для нас вживую пел Кобзон, его мы грели и кололи, а Горловка до серых зон была привеском трех колоний. Но этот день неотдалим, когда, заносчивый и трезвый, с тобой останусь я один, мой мертвый, мой бессмертный Дрезден. «Кто умер для озера, рощи, костра…» Кто умер для озера, рощи, костра, для малознакомых дорог, тем очи в финале закроет сестра, ступив на стерильный порог. Кто руки берег от любой ерунды (помою и дело с концом), тот дворников смог избежать и войны с пропитым неженским лицом. Такого несложно столетья потом собрать из золы нежилой, для этого он закрывался зонтом от грязной воды дождевой. Максим Шмырёв Поэт, писатель, историк. Окончил Литературный институт имени Горького, аспирантуру. Имеет ряд публикаций по истории и культуре периода Первой мировой войны, русской и зарубежной литературе. Автор романов «Гавань», «Устье», «Ключ», сборника стихотворений «Сны Павла». Занимается архивными исследованиями по военной истории 1910–1940-х годов. В сфере интересов: европейская монархическая традиция, правые политические движения и искусство. Про одинокого моряка Спущен флаг Конфедерации, И часовой ушел. Индейцы дымят табаком в резервации. И выходит на мол Моряк, что пил полторы недели, Забыл имена кораблей. Смотрит куда-то, но видит лишь мели В жизни пустой своей. Видит он пляж опустевший, темный. Некогда конквистадор Шел по песку, и шумели волны; Затем ирландский боксер Кулаки омывал в прибое (Мафия шла за ним). Улицы, вывески, запах крови, А далее – дым, лишь дым, Дым в закусочных возле моря, Где шумно – сидят, галдят, Клерк пробегает мимо, и вскоре Клерк попадает в ад. В ад попадает его секретарша, В ад попадает босс. Мир больше не станет старше — Словно дым папирос, Что курят индейцы у древней секвойи, — Мир растворился, ушел. Только моряк сохранился в запое И вышел один на мол. |
