– А твой муж?

– Представляя тебя, я шепну ему словечко.

– Ну и прекрасно! А теперь позволь тобой полюбоваться.

Брэндо не ошибся: с мадам Гара мы не виделись лет десять. Ей уже было тридцать шесть, на десять лет больше, чем на балу у г-на Лаффита, но она не утратила ни своей красоты, ни свежести.

– Ты давно не бывал в Вилье-Элоне? – спросила она.

– С тех пор, как угощался там утками Монрона.

– Но обо всех наших несчастьях ты знаешь: смерть Каролины, смерть нашего дорогого папочки, несостоявшийся брак Марии…

– С графом Ш(арпантье)?

– Да.

– Я слышал, Мария живет у тебя?

– А что ей остается?

– Я увижу ее?

– Конечно! Мало этого, я очень хочу, чтобы ты с ней увиделся. Ты же знаешь ее романтический склад, она тобой восхищается.

– А тетушка не разделяет чувств племянницы?

– Я никак не привыкну, что имею дело с великим человеком.

– Меня бы не порадовало, если бы ты обращалась со мной как с великим. А что с Марией? Ты, кажется, сказала, что хочешь, чтобы я повидался с ней?

– Да, хочу.

– Я тоже очень хочу с ней повидаться, я не видел ее лет двенадцать, а то и четырнадцать.

– Я поручаю тебе сделать ей внушение.

– Мне? Внушение Марии? И по какому же поводу?

– Честно говоря, не знаю даже, как мне это высказать.

– Высказать что?

Луиза наклонила ко мне голову и сказала шепотом:

– Вообрази себе, она у меня ворует.

– Как то есть ворует?

– Да, именно ворует.

– Ты хочешь сказать, что время от времени она забирает у тебя кольцо или подвеску? Но она права, черт побери! Твоя красота не нуждается ни в каких украшениях!

– Представь себе, она ворует у меня деньги.

– Деньги?! Не может быть!

– На прошлой неделе она украла у меня из кошелька сто франков.

Я взял ее обе ручки в свои.

– Позволь мне кое-что сказать тебе, милая Луиза. Если Мария взяла у тебя из кошелька сто франков, то виновата ты.

– Как это я виновата?

– Очень просто. С твоим-то богатством, имея шестьдесят, а то и восемьдесят тысяч ренты, – как ты можешь позволить Марии испытывать нужду в ста франках?

– Ах, вот что ты имеешь в виду! Неужели ты думаешь, что она у нас в чем-то нуждается?

– Девушки всегда в чем-то нуждаются. И потом, ты не помнишь, что одно время, когда она обедала только льдом и сахаром, у нее была болезненная страсть к воровству? Даже я помню рассказы, как она спускалась на кухню, и если находила там вилку или ложку, то уносила с собой и прятала.

– Но это же деньги! Речь идет о деньгах!

– Так что же ты хочешь, чтобы я ей сказал? У нас на сцене идет сто комедий про племянников, которые обкрадывают своих дядюшек. Теперь у нас появилась племянница, которая обкрадывает свою тетушку.

– Знай я, что ты увидишь тут комедию, а не трагедию, я не стала бы к тебе обращаться.

– Надеюсь, ты не собралась обращаться к королевскому прокурору?

– Нет, по я подумала, что если человек с твоей репутацией, человек, которого она уважает, сделает ей серьезное внушение…

– Я не обещаю тебе, что поговорю с ней очень серьезно, потому что большой серьезности тут не нахожу. Но обещаю поговорить настолько серьезно, насколько смогу. Только прошу разрешить беседовать нам наедине, без свидетелей.

– Нет ничего проще. Я тебе ее сейчас же пришлю. Слышишь, часы бьют половину седьмого? Мы садимся за стол ровно в семь. У тебя целых полчаса.

– Вряд ли мне понадобится больше.

Луиза вышла. Спустя пять минут дверь вновь отворилась, и на пороге застыла Мария.

– Я вижу перед собой друга или судью? – спросила она.

– Друга! Идите же поближе, милая Мария! Я так давно вас не видал!

Я протянул ей обе руки, и она дала мне свои.

– На что смотреть? Я дурнушка по-прежнему.

– Напрасно вы так говорите, Мария! Вы красивы своей красотой, красотой страдания – вы бледны, вы печальны.

– Я не бледна, я желта, как лимон, и не печальна, а пропитана горечью. Я постарела и увяла до времени. С вами говорили обо мне? И рассказали мало хорошего, тетя в первую очередь, не так ли?

– Если ваша тетя чем-то недовольна, то что тут удивительного, Мария? Вы и ваша тетя – две противоположности. Красавица Луиза – само спокойствие, сама мягкость и податливость. Все вокруг ценят ее по заслугам. Она приняла уклад жизни, все условности, всегда следует чувству долга, соблюдает правила, соответствует требованиям общества. Ее жизнь напоминает реку, мирно текущую среди зеленых лугов, душистых цветов, солнца и тени, она не встречает на своем пути никаких препятствий, порогов и скал, о которые разбивалась бы, бурля и пенясь. Вы, Мария, красивы лишь для художников и людей с напряженными нервами. Ваша красота будет всегда под вопросом. Вместо того чтобы подчиниться обществу, укладу, правилам, долгу, вы восстаете против всего, что кажется вам пошлым и глупым, иными словами, против общества в целом. Ваша жизнь не река, а бурный поток. Вам больше, чем кому бы то ни было, нужна поддержка, но, к несчастью, всех, кто мог бы стать вам опорой, у вас отняла смерть. Луиза создана, чтобы быть светской женщиной и царить в гостиной. Вы, Мария, рождены для страдания или гениальности. Рождены быть Рашелью или Малибран, Дорваль или Плеель. Вам нужны борьба и победы. Уезжайте от вашей тети и становитесь артисткой, мой друг!

– Увы! Даже этого я не могу, – отвечала она. – Я слишком стара, мне двадцать два года. В таком возрасте не начинают карьеру артистки. Я обречена, мой добрый друг. Но вот что я хочу вам сказать: среди всех моих несчастий, а они, слава Богу, меня не обходили, среди всех моих разочарований, а мне их, слава Богу, хватало, я часто думала о вас. И мне хотелось прийти к вам и сказать: «Что-то есть во мне. Но что это, я не понимаю. Предназначение это или, напротив, порок, который я не могу разглядеть и принимаю за добродетель? Просветите меня – мой ум, мое сердце, сама я на это не способны. Скажите мне, на что я годна. На земле нет существ ни на что не пригодных. Я не рождена, чтобы быть матерью мирного семейства, оделяя равной любовью свое хозяйство, мужа и детей. Я родилась для бурной неспокойной жизни. Я должна испытывать страсти или описывать их. И у меня, как у всех в этом мире, есть свой путь, своя дорога или тропинка. Вы могли бы помочь мне, потому что вы бы меня поняли. Но в этом доме, рядом с моей очаровательной тетей, моей безупречной кузиной, моим дядей, который с одинаковой тщательностью завязывает галстук и выправляет счета, – к кому мне обратиться? Им кажется, что я говорю на каком-то диковинном языке – готтентотском, ирокезском, гуронском. Все для них становится проблемой, и очень серьезной проблемой. „Дорогой дядя, мне нужно сто франков“. – „Дорогая племянница, я велю принести ваш счет и посмотрю, сколько осталось в вашем активе“.

– Поэтому, нуждаясь в ста франках, вы, милая девочка, предпочитаете взять их из кошелька вашей тети, чем просить их у дяди, не так ли?

– Как? Неужели тетя говорила с вами о подобной ерунде? Это же пустяк, ничтожность!

– Говорила, и очень серьезно, могу вас уверить.

Мария передернула плечами.

– Удивительно! То, что кажется совершенно естественным для одних, пугает и ужасает других!

– Неужели вам кажется совершенно естественным брать деньги из тетиного кошелька, когда они вам нужны?

Она топнула маленькой ножкой по сверкающему паркету и вытерла со лба бисеринки пота.

– Выслушайте меня, Дюма, – сказала она. – Безусловно, я не богата, особенно если сравнивать мое небольшое состояние с состоянием моей тети, но я вовсе не нищая! У меня есть восемьдесят тысяч франков. И хотя я не считаю с виртуозностью кассира в банке, но и моих познаний в счете достаточно, чтобы понять: восемьдесят тысяч франков, положенные под пять процентов, приносят четыре тысячи ренты. Из моих четырех тысяч мне выдают сто франков в месяц на мелкие нужды и туалеты. В год получается тысяча двести франков, значит, остается две тысячи восемьсот. И если я возьму из тетиного кошелька сто франков, то она может возместить себе их из оставшихся двух тысяч восьмисот. Спрашивается, что же тут неестественного?