– Представьте себе, у нас гостит г-н де Монрон. Вы знакомы с ним?

– Нет.

Я и в самом деле не знал еще тогда г-на де Монрона, столь известного в аристократическом мире своим искусством делать долги, чарующим остроумием и оригинальными выходками. Я познакомился с ним позже и должен сказать, что в легендах, бытующих об этом великолепном образчике XVIII века, ничего не прибавлено.

– Он приятель нашего господина, – продолжал повар, – и приехал к нам погостить, потому как, сдается мне, не поладил в Париже со своими кредиторами. На другой день после приезда гостя г-н Коллар, желая его поразвлечь, показал ему своих овечек, и тот остался очень доволен. Потом ему показывали овчарни, и тоже все прошло благополучно. На третий день хозяин повез его на охоту, но и к полудню гость не сделал ни единого выстрела и вернулся без добычи. Приехав в замок, он из окна своей комнаты перестрелял всех наших уток, а было их штук шестьдесят, не меньше. Кто пришел в ярость? Само собой, наш хозяин. Он сказал: «Вот оно как! Де Монрон перестрелял моих уток? Ну так он же их и съест! Жорж! Пусть ест их на завтрак, обед и ужин, если только он ужинает! Подавайте, Жорж, нам только утятину, пока мы их не съедим!» Вот почему я и спросил вас, сударь, может ли ваша дичь подождать.

Теперь все разъяснилось. Уток я не ел месяца два, так что мне было нетрудно выдержать обед, состоявший исключительно из утятины. Другое дело г-н де Монрон, он питался милыми птичками вот уже четвертый день.

Увидев во время обеда, что после утиного супа подают уток с оливками, а затем уток с апельсинами, а потом жареную утку, он поднялся, взял свою шляпу и вышел ни слова не говоря, затем приказал своему слуге заложить лошадей в кабриолет и отправился искать небеса, где не мелькало бы столько уток.

Однажды г-на де Монрона спросили:

– Будь у вас пятьсот франков ренты, де Монрон, что бы вы стали делать?

– Долги, – ответил он не задумываясь.

Мария Каппель гостила на каникулах у деда, тот обожал ее и баловал от души. У него в доме она чувствовала себя счастливой – ни уроков грамматики, ни гамм, ни крючка, ни спиц. Зато здесь она кувыркалась в душистом сене, каталась верхом на баранах-великанах, качалась на качелях и, несмотря на свою природную чувствительность, никогда не плакала.

Хотя Мария Каппель проводила немало времени в играх на воздухе, она по-прежнему оставалась оливково-желтой худышкой.

Когда я вошел в гостиную, дедушка спросил внучку, узнает ли она меня.

– Узнаю, – ответила она, глядя на меня пронзительным тяжелым взглядом черных глаз, – этот господин просил моей руки на празднике в Кореи.

– И приедет узнать, захотите ли вы выйти за него замуж, Мария.

– Девочки моего возраста не выходят замуж. Моя тетя де Мартене вышла замуж в семнадцать лет. Моя тетя Тара – в пятнадцать. Обе они были очень хорошенькие, а я нет.

– Как? Неужели вы не хорошенькая?

– Нисколько, и должна знать об этом. Мне, слава Богу, часто об этом напоминают. Впрочем, я вообще не люблю мужчин.

– Не может того быть!

– Не люблю. Из мужчин я люблю только дедушку Жака и моего отца, г-на Каппеля.

Я прожил в Вилье-Элоне три дня, и мне удалось приручить Марию, немало помог мне в этом бельчонок – толстячок в два раза больше мыши, я поймал его в парке и сделал для него чудесную цепочку из латунной проволоки.

Поутру на третий день Мария пришла ко мне.

– Возьми цепочку Коко, – сказала она.

– А где же Коко? – удивился я.

– Я его отпустила.

– Почему?

– Чтобы он жил.

– Но он прекрасно жил и с цепочкой на шее, мы его уже приручили.

– Нет, он лишь притворялся. Как только я его отпустила, он тут же убежал. И сколько я ни звала его: Коко! Коко! Коко! – он не вернулся. Если бы мне надели на шею цепь, я бы умерла.

За те три дня, что я пробыл в Вилье-Элоне, г-н Коллар показал мне, как г-ну де Монрону, своих овец и овчарни, после чего перестал меня развлекать, но я мог прожить там и полмесяца, и месяц, не нуждаясь ни в каких развлечениях.

Я забыл сказать, что после отъезда г-на де Монрона оставшихся уток раздали крестьянам, и на протяжении целого года утки к столу г-на Коллара не подавались.

Мария Каппель подрастала, становилась все своевольнее, непослушнее, что только способствовало отчуждению матери. Вот что пишет об этом сама Мария:

«Живя взаперти в красивой, но такой тесной парижской квартире, обреченная долбить грамматику, историю, географию и только изредка выходить на прогулки в сад Тюильри, не имея свободы ни в движениях, ни в поступках, я тосковала и скучала, но что еще печальнее – докучала другим. Стоило мне запрыгать, как непременно что-то падало, и грохот разносился по квартире. Если я пела песенку или танцевала, то мешала всем в доме. Меня постоянно высылали из гостиной в ожидании визитов. Антонина отличалась ангельской кротостью и не участвовала в моих играх. Навещал меня только старенький учитель музыки, удручая бемолями и диезами, не позволяя кроме занудных упражнений сыграть ни одной, самой простенькой мелодии»[49].

Однажды навестить г-жу Каппель пришел маршал Макдональд, старинный друг семьи. Мадам Каппель пожаловалась ему на непослушание дочери. Старый вояка в тот же миг отыскал радикальное средство: маленькую бунтовщицу следовало немедленно поместить в Сен-Дени, институт для благородных девиц. Маршал брался ее туда определить. Мадам Каппель согласилась. Сговор произошел без ведома той, которая должна была стать его жертвой. И вот настал день, когда мать под предлогом прогулки посадила дочь в карету, которая покатила в сторону Сен-Дени, въехала во двор королевского дома, ворота за ней закрылись. Мадам Каппель представила маленькую Марию г-же Бургуэн, начальнице института, о приезде ее предупредил заранее маршал Макдональд.

Г-жа Бургуэн повернулась к своей новой пансионерке и сказала как можно ласковее:

– Мадемуазель, вас решили оставить со мной, и теперь у меня стало одной дочерью больше.

Но Мария вместо того, чтобы на ласку ответить лаской, метнулась к амбразуре окна и застыла там неподвижно – в ошеломлении слушала она, как мать перечисляет начальнице ее недостатки. Мадам Каппель не щадила гордости своей дочери, а та пообещала себе, что будет бороться с насилием, жертвой которого неожиданно стала.

Несколько ласковых материнских слов наверняка вызвали бы слезы у девочки и сломили бы ее волю, но несчастье Марии Каппель состояло в том, что ее никогда не понимали и не одобряли близкие, жившие рядом с ней. Гордыня ее была слишком велика, вполне возможно, куда больше всех ее заслуг и достоинств. Как Сатану, Марию Каппель сгубила гордость.

Мать вышла из комнаты, сославшись на какой-то пустяковый предлог, решив даже не прощаться с дочерью. Мария приняла это за равнодушие к ней, тогда как баронесса хотела только избежать мучительной для обеих сцены, боялась не устоять перед слезами девочки. Мария решила, что мать ее бросила.

Пришла воспитательница и забрала девочку из амбразуры окна, где та так и стояла неподвижно. Сердце Марии обливалось слезами, но гордость запрещала ей плакать на глазах у чужих людей. Девочку повели в бельевую, где раздели, как раздевают осужденных в тюрьме или послушниц перед постригом, унесли ее муслиновое платьице с вышивкой, атласную шляпку, ажурные чулочки, туфельки из золотистой кожи и взамен дали длинное черное платье, чепец, грубые черные чулки и грубые кожаные башмаки.

Увидев себя в зеркале в новом одеянии, девочка разразилась рыданиями и стала звать мать:

– Мама! – кричала она. – Мама! Мама!

Мужество ее ослабело, гордость поколебалась.

Мадам Каппель открыла дверь, маленькая Мария готова была броситься в ее объятия, но баронесса приложила все усилия, чтобы сохранить суровость и помешать бурному изъявлению чувств. Она поцеловала дочь, украдкой уронила слезинку, которую девочка все же должна была увидеть, попрощалась и ушла.