Нырнув под занавеску-норэн, они зашли в прихожую.

— А все ж таки… Все ж таки они м-молодцы! — вещал кто-то под хмельком.

Этот пьяный возглас был первым, что они услыша ли в харчевне. Какой-то мужичок, потягивая из чарки сакэ, сидел на приступке и разглагольствовал, обращаясь к сидевшему за низенькой конторкой плешивому собеседнику. Дзиндзюро холодно взглянул на оратора, смекнув про себя, что этот тип — осведомитель из сыскных и не прочь выпить на дармовщину. Отдав служанке зонт, он бросил:

— Смотри, согрей сакэ хорошенько!

Они поднялись на второй этаж.

— Куда ни пойдешь, везде норовят надуть, — усмехнулся Дзиндзюро.

Кинсукэ только сделал вид, что улыбнулся в ответ.

«— И этот сердится, — подумал про себя Дзиндзюро, зажигая трубку от табачного прибора на подносе. Снова ему вспомнилось лицо Хаято».

— Да, все-таки, значит, они своего добились? — только и заметил Хаято без особого интереса, услышав рассказ о мести ронинов.

Он, как и Кинсукэ, слепо следуя за настроением толпы, весь как-то разом изменился и превратился в собственную противоположность. В нем даже не осталось запала, чтобы немножко похвалить за доблесть вчерашних врагов… Выпуская из носа струйки дыма, Дзиндзюро с горечью повторял про себя слова Хаято: «Просто у каждого свои представления о вещах».

— Чего насупился?! — обратился он к Кинсукэ. — Давай хоть здесь выпьем с тобой, чтобы было в радость! Держи-ка чарку!

— Ладно, — буркнул Кинсукэ, который, приняв чарку сакэ, все равно не мог справиться с хандрой, которая была как бы смутным откликом на его безотчетное недовольство собеседником.

Как ни странно, это чувство в нем вызывала так хорошо знакомая физиономия Дзиндзюро. Конечно, обоим следовало только радоваться встрече после всех их долгих совместных скитаний в Ако и Киото, из которых они вышли невредимыми, но человеческие чувства не всегда подчиняются логике. Вот и сейчас Дзиндзюро явственно ощущал, как давит на плечи бремя унылого одиночества.

— Ну, брат, напьемся сегодня! — со смехом воскликнул он.

За окном журчала река Фурукава. Взбухший от дождя бурный поток плескал о каменистый береговой откос. Внизу, на первом этаже, охмелевшие гуляки заходились дурацким громким хохотом. От этого хохота у Кинсукэ вдруг сверкнула перед глазами ослепительная вспышка и он, вздрогнув, словно очнулся от сна.

Дзиндзюро, ничего не заметив, предложил Кинсукэ еще чарку с усмешкой обронив:

— Расскажи, что ли, как там образовался этот роман у Хаято и Осэн.

Ронины шли сквозь дождливый сумрак. Карательный отряд Уэсуги все не появлялся, но, по их расчетам, непременно должен был появиться рано или поздно. Кураноскэ видел, что на улицах, кроме досужих зевак, там и сям мелькают рядовые мэцукэ из сыскного приказа, как видно, в ожидании возможных беспорядков, а у воротах подворий даймё по пути их следования с вывешенными на шестах дополнительными фонарями на всякий случай выставлены усиленные караулы. Вероятно, владельцы усадеб получили заранее какие-то предупреждения, и теперь старались застраховаться от неожиданностей. Во всех этих действиях чувствовалась симпатия к ронинам. Кураноскэ, который как раз надеялся на такую неожиданность в лице карателей Уэсуги, только горько улыбнулся. Впрочем он уже настроился на деловой лад. Когда отряд ронинов приблизился к кварталу Нисикубо, где находилась усадьба начальника Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку, затянутое пеленой дождя черное небо в том направлении было озарено багровыми отсветами. Слышалось ржание коней. Повсюду мелькали большие и маленькие фонари. Все прилегающие к усадьбе улицы были запружены войсками четырех князей, которые прислали свои конвои для сопровождения ронинов. Улица, по которой шла колонна, была ярко освещена фонарями на шестах и фонариками в руках всадников с гербами четырех кланов на бумажных абажурах. Толпа расступалась, давая ронинам дорогу. Стоя под дождем, зеваки молча созерцали шествие.

Наконец они прибыли к воротам усадьбы Сэнгоку. По приказу Кураноскэ старики и раненые тоже вылезли из своих паланкинов и присоединились к колонне. Оружие составили около ворот. Кураноскэ, сняв шлем, почтительно приветствовал вышедших навстречу самураев из усадьбы Сэнгоку, доложив, что отряд ронинов по повелению его светлости прибыл в полном составе.

В усадьбе готовились к распределению ронинов по кланам. Им объявили, что во двор следует заходить по одному после того, как будет названо имя. Обращались к ним вежливо, но, учитывая специфику ситуации, в приветствиях со стороны самураев чувствовалась затаенная горечь.

Ронины спокойно ожидали, покорившись своей участи.

Один самурай из усадьбы Сэнгоку развернул какой-то документ, очевидно, список, другой пристроился рядом с фонарем и принялся громко выкликать имена:

— Кураноскэ Оиси!

— Я! — отозвался Кураноскэ и, слегка поклонившись, неторопливо проследовал в ворота. Ронины проводили взглядами плотную коренастую фигуру своего командора. Кто-то перешептывался.

Сгрудившиеся перед воротами самураи конвоя, выделенные от четырех кланов, особенно те, что стояли в первых рядах, приподнимались на носки, стараясь получше рассмотреть славных воинов и уяснить, как каждого из них зовут. Дождь хлестал не переставая. Над тем местом, где только что прошел Кураноскэ, сейчас виднелись только прозрачные струи ливня, затуманивая отсветы фонарей под навесом ворот.

Между тем перекличка продолжалась. Один за другим ронины входили в ворота. Среди них были седовласые исхудавшие старцы, были и румяные отроки. Были и такие, на ком красовались белые повязки, пропитанные кровью из ран. Голос выкликающего имена и голоса отвечающих ему ронинов звучали под аккомпанемент непрекращающегося ливня, как декламация с утрированными паузами. Все прочие вокруг безмолвствовали. Кто-то из толпы норовил посветить фонарем ронинам под ноги, а большинство стояло плотными рядами, словно живая изгородь. Присутствие этой молчаливой толпы придавало всей церемонии торжественную и зловещую окраску.

В прихожей усадьбы тоже горели огни. Самураи Сэнгоку встречали ронинов без суеты и шума. У каждого вновь прибывшего принимали мечи, шлем и все прочее имеющееся оружие, навешивали бирку с именем и отправляли на хранение. Те копья, что еще раньше они составили у ворот, велено были принести и сдать вместе со всем остальным вооружением, указав, кому что принадлежит. Ронины сообщали особые приметы, по которым можно было определить их копья. Самураи охраны отправлялись за ворота и приносили каждому для освидетельствования: «Вот это, наверное, ваше?»

Приготовили бадьи, чтобы помыть ноги, чистые тряпки. Хотя перед ними были преступники, нарушившие закон, принимали их душевно. Тронутые до слез такой сердечностью, ронины один за другим проходили в дом.

Пошел — по нынешнему времени — десятый час вечера. Когда все, как им было сказано, собрались в большом зале, туда же явилось несколько окати-мэцукэ, а также Тюдзаэмон Ёсида и Сукээмон Томиномори, с которыми они расстались на рассвете по пути в Сэнгакудзи. Хотя разлука продолжалась всего день, всем казалось, что они не виделись уже очень давно, и теперь, воссоединившись, обе стороны радостно поглядывали друг на друга.

Окати-мэцукэ разделили ронинов на четыре группы — каждая поступала на попечение одного из четырех кланов. Сначала сформировали группу, отходившую к князю Хосокаве.

В нее вошли семнадцать человек:

Кураноскэ Оиси,

Тюдзаэмон Ёсида,

Соэмон Хара,

Гэнгоэмон Катаока,

Кюдаю Масэ,

Дзюнай Онодэра,

Яхэй Хорибэ,

Дзюродзаэмон Исогаи,

Канроку Тикамацу,

Матанодзё Усиода,

Сукээмон Томиномори,

Гэндзо Акахани,

Гороэмон Яда,

Сэдзаэмон Оиси,

Тодзаэмон Хаями,

Кихэй Хадзама

и Магодаю Окуда.

В следующую группу, отошедшую к князю Мацудайра, вошло десять человек:

Тикара Оиси,

Ясубэй Хорибэ,

Кансукэ Накамура,

Ханнодзё Сугая,

Кадзуэмон Фува,