— Это с каких же пор ты так заливаешь за воротник? — поинтересовался он.
— Да вовсе я и не заливаю! — рассмеялся Сёдзаэмон.
— Небось, пьешь-гуляешь напропалую? Похоже, тебя мастера обучают, — заметил Кохэйта, но приятель в ответ только усмехнулся. Лицо его при этом отчего-то выглядело безнадежно унылым и каким-то потерянным.
Спустя некоторое время он сказал, словно в оправдание:
— Да все равно ведь скоро все мы умрем. Ну, могу я себе позволить слегка, если хочется…
— Оно, пожалуй, так, — согласился Кохэйта, который, как всегда, будучи в некотором подпитии, старался не слишком горячо проявлять свои эмоции, когда речь шла о предметах, затрагивающих сокровенные чувства собеседника.
— Однако ж я теперь узнал много такого, о чем раньше не имел представления, — сказал Сёдзаэмон. — Как мы, самураи, умираем на поле боя, так иные повесы и гуляки запросто умирают ради забав и удовольствий. Странное создание человек. Слышал ли ты молву о куртизанке Хана-Оги из Ёсивары, что совершила двойное самоубийство вместе со своим клиентом?
— Нет, не слышал. Ну и глупость же это!
— Ну, уж так нельзя сказать… — усмехнулся Сёдзаэмон. — Я тоже думал было, что они друг друга полюбили и решили как бы по долгу любви вместе умереть. Оказалось, что все не так. Хана-Оги вовсе не любила того мужчину — просто для забавы решила расстаться с жизнью.
Кохэйту поразила та угрюмая серьезность тона, с которой Сёдзаэмон обсуждал городские сплетни.
— Я вот тут слышал, что где-то в Китае есть такое снадобье: как его выпьешь, так жизни лишишься, но взамен обретешь неземное блаженство. Ну, то есть вроде бы уснешь сладким сном и не проснешься. И как будто бы у того дружка Хана-Оги было это снадобье, которое он неизвестно откуда достал. Похоже, что Хана-Оги не слишком-то томилась душой о своем партнере, а просто сознательно хотела испытать наивысшую радость в смерти. Говорят, у обоих покойников на лицах было написано такое блаженство!
— Глупости это!
— Но ведь они в самом деле свою жизнь отдали. Всерьез! Можно сказать, на смерти помешались…
— И все ради чего?! Ради какой-то ерунды!
— Верно. Но ведь они не ради кого-то отдали жизнь, а просто для того, чтобы получить удовлетворение. Не ради чести или долга, не ради господина, не ради родителей, а целиком и полностью только для себя, — ответил Сёдзаэмон со скрытым раздражением. — Это, по твоему, можно назвать ерундой?
— Конечно, можно! — убежденно сказал Кохэйта. Когда на кону жизнь, очень многое можно совершить, и, если подумать, это здорово — вот только что совершить-то?! Все зависит от того, что человека к смерти подвигло — а то ведь, может быть, и смерть станет только свидетельством глупости. Ну, а ты хочешь все поставить на одну доску: свое самопожертвование, когда ты готов отдать жизнь ради чести нашего покойного господина, и жалкий конец какой-то грязной продажной женщины, совершившей с партнером двойное самоубийство. Разве не так?
— Ну-ну! — сконфуженно усмехнулся Сёдзаэмон. Ладно, хватит об этом, а то ты сразу сердишься.
— Еще бы не сердиться!
— Ну, ладно, ладно, закончили. Чем больше будем об этом говорить, тем ты только больше будешь заводиться. Вон, даже у сакэ от этого вкус портится.
— Хорошо, уговор — что бы ты ни сказал, я ни на что не сержусь. Говори! Ты, по-моему, малость не в себе, так что я за тебя беспокоюсь.
— Хм, ну что ж, ладно. Я стану говорить, а ты уж тогда будь за врача: если вдруг что-то не то обнаружишь, старайся поправить, подлечить… — тихо промолвил Сёдзаэмон, и от его слов повеяло холодком.
Кохэйта со своей всегдашней бесшабашной отвагой собрался уже было вторгнуться в заповедные пределы чужой души, но от его слов Сёдзаэмону стало не по себе, а сердце захлестнула волна горечи.
— Я тебе, право, буду очень признателен, —
продолжал Сёдзаэмон, но в тоне его послышался оттенок язвительности, от которой Кохэйту слегка покоробило.
— Нет, знаешь, давай лучше все-таки закончим разговор, — вдруг сказал Сёдзаэмон. — Не потому, что я боюсь тебя рассердить. Просто пока я про себя думаю о чем-то, все выглядит смутно и неопределенно, а если все высказать, мысли станут отчетливей, и уж больно мне от того будет тяжело. Давай-ка лучше вместо этого я тебе еще налью!
— Ты говоришь, тебе тяжело об этом думать — может быть, потому, что ты сам сознаешь, как эти мысли пагубны?
— Да нет, не потому… Просто мне кажется, что мы уж слишком далеко зашли в отречении от самих себя. Правда, в деле, на которое мы собрались, без такого самоотречения нельзя.
— Что за чушь ты городишь! Ты, получается, против воли примкнул к нашему союзу — просто другого выхода не было, да? Я равнодушно такое слышать не могу! Видите ли, его милость только и думает, что о ничтожном человечишке по имени Сёдзаэмон Оямада. Печется только о своей ничтожной персоне. А ведь наша истинная жизнь, ради которой стоит жить, как раз в том, чтобы отдать свою жизнь и тем самым сделать свое существование более значительным. Мы все как один живем единой жизнью, делим радость и боль, вместе стремимся к единой цели. Так-то! Каждый из нас может жить только как член братства, ничего иного и помыслить невозможно. И все мы такие неуместные мысли от себя гоним.
— Да ведь я с этим вполне согласен, — возразил Сёдзаэмон. — Однако если такого рода жизнь для человека представляет ценность, то, я полагаю, здесь должно подразумеваться нечто большее, чем жизнь во имя клана Ако. Жизнь в этом смысле в самом лучшем варианте, наверное, должна быть прожита ради того, чтобы дать счастье наибольшему количеству людей. Только я на такое не способен… Если взглянуть с точки зрения той, большой Жизни, то предприятие, которое мы затеяли, всего лишь дерзкая вылазка, не более.
— Что?!
— Ну вот, все-таки рассердился. Я и впрямь сказал что-то ужасное. Но я не то имел в виду. Ты не думай, я память нашего покойного господина чту и о долге своем не забываю. Просто я кроме этого еще о многом размышляю. Вот в чем суть. Только в этом дело. Не пойми меня превратно. Я ведь только того и желаю, чтобы быть со всеми заодно, — сказал Сёдзаэмон каким-то особенно проникновенным тоном и тут же, будто намереваясь обратить все в шутку, добавил: — Так что, ежели только ты, брат, мне доверишься, уж я не подведу!
Кохэйта сидел с выражением мрачной задумчивости на лице. Вино, от которого развязался язык, вопреки надежде Сёдзаэмона, отнюдь не спасло положения и не разрядило атмосферы. Тем временем ночь вступила в свои права.
— Пошли! — сказал Кохэйта, и оба двинулись к выходу.
После того как приятели расстались, у Кохэйты Мори остался на душе неприятный осадок от недавнего спора. Он не мог себе простить, что дал Сёдзаэмону себя переспорить. А ведь их беседа имела прямое отношение к тем понятиям воинской доблести и Пути, которыми они жили. Конечно, уверенность его в том, что надо идти к намеченной цели напрямик, не поколебалась, но он злился, чувствуя, что в споре по сути дела проиграл. Выходило, что по части риторики он недотягивает. Не может ясно выразить словами то, о чем думает, что так и вертится на языке, все горячится, нервничает — вот и проигрывает в результате. Какие у самурая должны быть главные принципы и отличительные качества? — Способность осуществлять задуманное, верность в служении… Это все, конечно, так. Без лишних слов делать дело, исполнять долг. А Сёдзаэмон Оямада пытается поколебать важнейшие для самурая понятия.
Размышляя таким образом, Кохэйта шел в направлении усадьбы Киры, но по мере того как он приближался к ограде, снедавшая сердце забота постепенно улетучивалась, словно клубы тумана. На смену ей пришли другие тревоги и опасения, вполне естественные для человека, который отправлялся на рискованное дело, таящее в себе еще больше опасностей, чем прошлой ночью. Все чувства его были в крайнем напряжении, и Кохэйта был готов к новым испытаниям. Притаившись за бочкой с дождевой водой, он весь обратился в слух и некоторое время пытался сориентироваться в обстановке.
