Идя домой, я не могу не представлять ужасно постаревшее, вытянувшееся лицо моей матери, и набережная Темзы, которую я прохожу всякий раз, выступает моим искушением покончить с тошнотой и болью одним махом. Но я не успеваю сделать это. Не успеваю сделать это первым.
Я вижу ее седые волосы, разметавшиеся по полу в пыльной, почти пустой комнате, откуда мы давно продали мебель. Рядом с правой рукой, неловко подвернутой под тело, валяется пустой стеклянный пузырек. Набиваются люди, комната зарастает ими, взявшимися непонятно откуда, как зарастает брошенный участок сорной травой. Они смотрят на меня с презрением и молчат; они видят ее до невозможности тощее тело, складывают ее руки-спички, словно спицы зонтика. Меня тошнит. Мне хочется выгнать их всех, но они полезны, они избавляют меня от ее тела, от того, к чему я никогда бы не решился притронуться. Господи, как же меня тошнит.
До безумия медленно, по одному, странной укоризненной процессией они выходят из дома: полицейские, врачи, соседи и те, кого я вижу, кажется, впервые. Их угрюмые взгляды — словно горсти земли, сброшенные на меня. До чего нелепо. Я хочу вырвать их из этого напряжения, хочу свободы, для себя, для них, сейчас же!
— Бу! — я в шутку пугаю какого-то толстяка, но ноги подкашиваются, я падаю ему на плечо, и тот с брезгливостью отталкивает меня. Я приземляюсь туда, где лежала мать, а они все застывают в нерешительности, словно наконец-то им пришла в голову идея извиниться за вторжение. Я смеюсь, я хохочу над ними, и на каждом лице в ответ проступает злоба. О, они больше не молчат, но плевать — я не слышу, не слышу их за своим смехом.
Потом вокруг меня нет никого. Ни в комнате, ни в целом доме. Я лежу на полу. Мне хочется избавиться от сердца, вырвать и остаться с этой дырой в груди, но я даже заплакать не могу.
И я кричу.
Реддл отлетел на несколько шагов, едва не потеряв равновесия, когда я выиграл борьбу и разорвал связь. Но ее след еще остался между нами: не говоря ни слова, мы смотрели друг на друга, пораженные тем, что произошло. Только он замер на грани торжества, а я — на краю бездны, внезапно оказавшейся у самых моих ног. Как он смог это? Стал сильнее? Я что-то упустил? Какой-то трюк? Он повторит его? Он снова обойдет защиту?
Должно быть, подступавшая к горлу паника отразилась в моем взгляде, потому что на его лице проступила гадкая ухмылка.
— А что если мне отныне тоже звать вас Вик? — он шагнул ко мне. Я замахнулся, но Том успел быстрее: безмолвно поднятая палочка заставила застыть нелепой статуей, а его лицо оказалось так близко, словно он собирался поцеловать меня. — Легилименс.
Это не шло ни в какое сравнение с тем, чему я сопротивлялся раньше. Очевидно, до сих пор он сдерживал ту силу легилимента, которой обладал, приберегая для подходящего случая. И вот он представился. Вслед за прозвучавшим шепотом я почувствовал холод, словно мое тело застывало изнутри. Руки, плечи, колени — все тяжелело, тянуло вниз, и казалось, лед изнутри заставит кожу лопнуть.
— Легилименс... Легилименс...
Заклятие шипением звучало внутри моей головы. Я чувствовал решимость голоса, но сопротивлялся ей, как мог. Он снова и снова пытался повторить свою победу, но ему не удавалось, и он злился. Внезапно все прекратилось, включая действие парализующих чар. Потеряв опору, я упал вперед, на плечо Тома. Я чувствовал себя измотанным и думал, что свалюсь на пол, если Реддл пошевелится. Но он даже не повернул головы.
— Ладно. Ладно, — заговорил он отстраненным тоном. — Для первого раза я видел достаточно. Я прекрасно справился с вашей окклюменцией, не так ли, мистер Ингард? Даже против вашей воли, — в голосе отчетливо прозвучала улыбка. — Это значит, что мы еще не раз повторим наш разговор. Я узнаю, для чего вы избавились от семьи, — (я лишь вздрогнул: мне не хватало сил поднять руку, не говоря о том, чтобы врезать ему), — для чего так долго притворялись магглом; для чего притворяетесь волшебником; для чего носите пустой клочок бумаги в кармане рубашки, — на миг я перестал дышать. Том похлопал меня по плечу. — Я узнаю о вас все, если вы не присоединитесь к Пожирателям смерти. Узнаю даже то, что вы сами о себе не хотите знать. Вик.
Его ладонь легла мне на шею, и Том наклонился вперед, опуская меня на пол. Мне казалось, я целую вечность видел перед собой его лишенное эмоций, спокойное лицо.
— Подумайте об этом всю долгую ночь в приютском шкафу. Подумайте о том, кого вы готовы принести в жертву сейчас.
Том намеренно не стал использовать усыпляющие чары, и после трансгрессии я впервые увидел комнату, в которой стоял шкаф. Это была узкая, голая, похожая на палату в лазарете, коморка, где стул напротив кровати почти упирался в истлевший матрас. Сквозь грязное окно на пыльный, деревянный подоконник падало пятно лунного света. Том коротко, с отвращением оглянулся, а затем направил палочку на меня: мне показалось, что кто-то невидимый потянул мое плывшее по воздуху тело на обычное место заточения. Реддл подошел и по-хозяйски облокотился на шкаф, придерживая дверцу.
Он не старался напугать меня, он не демонстрировал торжество или власть; напротив — Том был в высшей степени равнодушен. Казалось, все человеческое — страсть, с которой он выступал среди Пожирателей, ярость, вызванная моей репликой, саркастичность победителя — все вдруг осыпалось, словно шелуха, обнажив жуткое древнее существо, пугающе жестокое из-за отсутствия у него понятия о жестокости.
— Я убью ее, — сказало существо, и в голове у меня зазвенело.
Позже, когда Том трансгрессировал, не потрудившись даже закрыть шкаф, появилась Эми. Луна уже ушла с неба, и в угольной темноте я различал лишь пятна ее голых рук. Одна, как птица, порхнула в карман рубашки, но выудила, понятное дело, только пустые странички. На несколько секунд девочка застыла в растерянности, но потом сунула записки обратно в рубашку. Она еще немного постояла, прежде чем уйти, а затем склонилась и запечатлела на моих губах поцелуй.
====== 15. Холодное утро ======
То ноябрьское утро выдалось самым холодным за всю зиму и за много лет. Не согреваемая ничем комната на втором этаже «Горбин и Берк» как никогда походила на склеп. Мебель казалась заиндевевшей и хрупкой; воздух приближавшейся зимы, проникавший через приоткрытое окно — тяжелым, словно земля, лежащая на могилах. Я ощущал, как он давит на грудь, как его безнадежный гнет заполняет меня внутри.
Положение усугублялось тем, что я не мог пошевелиться — Том, вернув меня из приюта, не стал снимать парализующие чары. Я мог сколько угодно злорадствовать о том, что Реддл, видимо, меня опасался, но в итоге я ощущал себя бессильным пленником.
Он стриг мои волосы.
Каждый раз, когда ледяное лезвие скользило по коже, я покрывался мурашками. Реддл не использовал чар — он сам держал ножницы, работая едва ли не придирчиво и так неторопливо, что я сто раз успел осознать: теперь у него есть материал для Оборотного зелья на много превращений вперед. Так что воткни он мне лезвие в грудь в конце стрижки, потерь он не понесет. И я не мог не ждать этого удара, внутренне напрягаясь всякий раз, как его руки замирали.
Я пытался размышлять о том, почему, зная об Эми, он не препятствовал нашей встрече, но мои мысли путались. Все, к чему я мог прийти — Том ждал, когда я напишу ответ, чтобы прочесть его. Но чего ради? Разве его не занимала диадема Когтевран? Отправить девочку я собирался точно не за ней. Даже знай я, где находится артефакт, в моем положении он был ни к чему. И все же он намеренно запугивал меня, словно провоцируя на действия. Зачем?
— Горбин!
Владелец лавки почти тут же заглянул в дверь.
— Я оставил у тебя остатки Оборотного зелья, — Том обошел мое кресло, обмахивая полотенцем руки до закатанных на локтях рукавов. — Мне нужна одна порция.
Горбин молча исчез, а Реддл обернулся, деловито оглядывая результаты труда. Он посмотрел мне в глаза.
