========== Часть 1 ==========

Добро пожаловать домой

Тишина и темнота. Сырость, сладковато и тонко пахнущая плесенью. Узкий, длинный коридор, газовые рожки загораются по одному, стоит подойти — так дом встречает хозяина.

Здесь уже слышно, как дом дышит. Вздыхают портреты, возятся в шторах свившие там гнёзда созданья, скрипят половицы этажом выше — может, там бродит эльф, а, может, кто похуже. Дверь захлопывается сама собой у Сириуса за спиной с неожиданным оглушительным треском, тут же, словно в ответ, визжат, разъезжаясь по перекладине, кольца битых молью портьер, и вдруг — мать. Она замирает на мгновенье.

Она не была такой. Такой старой, такой жёлтой, такой сморщенной и такой больной, и на секунду звучит в памяти брошенный вскользь комментарий Регулуса: «Ты не знаешь, как она страдала».

Она не была такой — и он таким не был. Таким старым, таким худым, таким запущенным и безнадёжным. Она изумлена, но в её глазах в это вековое мгновение есть ещё кое-что — кое-что, чего он предпочёл бы не видеть никогда, но выбора у него нет. Но вот она поднимает жёлтые иссохшие руки, как хищные когти и, кажется, он почти на самом деле чувствует их в своих спутавшихся, склеенных волосах.

— Ты… — стонет она слабо, но голос крепнет очень скоро, — ты!.. Позор моей плоти!..

Поток её стенаний нескончаем, это невозможно переслушать, он пробовал. Крик поднимается до визга, портреты в доме переговариваются всё громче, выясняя, что произошло, со всех сторон раздаются возмущённые возгласы, но почему-то вдруг паралич разбивает всё тело, и остаётся только позволить корням родового древа по-змеиному виться в попытке задушить.

Римус

— Выглядишь отвратительно, — смеётся Римус, садясь в кресло у камина.

Сириус улыбается. Это такая глубокая правда, что даже не обидно. Тем более, что Римус имеет в виду «Рад тебя видеть».

— Взаимно, Лунатик, — кивает Сириус, оглядывая его длинные ноги в потрёпанных, видавших виды джинсах. Затасканный акриловый свитер, жёсткие от старости манжеты свободно обхватывают жилистые запястья. Морщины и седина. Заострённая болезненность, которая не стирается даже улыбкой. — Не знаю, как ты, а я считаю, мы должны напиться.

— Абсолютно солидарен.

— Я не смотрел, но думаю, всё, что есть в баре, — уже уксус. Тебе придётся…

«Да ладно, — перебивают янтарные глаза хитрой, всезнающей улыбкой. — А то я не догадался позаботиться об этом заранее».

Таким образом, у них есть коньяк — магловский, но тоже подойдёт.

Сложно понять, о чём говорить спустя столько лет, но не зря они были почти братьями треть жизни. Сквозь бесплодные слои боли Римус добирается туда, где ещё бьётся сутевая жилка, где Сириус ещё вполне Сириус, каким он был всегда, каким он останется до конца. Так растения в пустыне ищут влагу упорными жаждущими корнями.

— Всё это бесконечно хреново, Бродяга, — качает головой Римус, когда они выпивают достаточно, чтобы оказаться лицом к лицу со «всем этим» и друг с другом. Глаза у Римуса печальные, и Сириус не уверен, что хочет в них смотреть. — Но знаешь, что. Я ужасно рад, что ты хотя бы жив.

В объятии Римус, не рассчитав, складывает на него своё длинное тяжёлое тёплое тело. Он нуждается в утешениях по поводу «хотя бы» и по миллиону других поводов, начиная с Джеймса. Сириус похлопывает его между лопаток, мерно и мягко, но внезапно под руками вздрагивает совсем другая реальность.

…Тепло через тонкую ношеную джинсу, льнущее к раскрытым ладоням, заправленным в задние карманы, вздохи, прокатывающиеся по горлу прямо под губами, движение кадыка под шёлковым прикосновением языка…

Это ослепительно, неожиданно и очень сильно. Рука между лопаток замирает, Римус отстраняется чуть-чуть, чтоб найти взглядом глаза. Ни о чём не спрашивает, но как будто кладёт то, что увидел, в себя, чтобы думать об этом потом.

Способна на такие вещи

Собрание кончилось только что, и Сириус спешит к себе, чтобы лечь. Желудок болит нестерпимо — два года крыс в рационе даром не прошли, да и предыдущие двенадцать лет на баланде не укрепляют здоровье.

В такие моменты никак не разогнуться, но всегда проходит. Рано или поздно.

— Сириус? — Римус просовывает голову в комнату, приоткрыв двери. Почему было не запереть за собой… Сегодня однозначно не до гостей. — Ты в порядке?

— Да. Иди. Не сейчас.

— Тебе больно.

В комнате почти темно, синий лунный свет обливает встревоженное лицо, затапливает неглубокие, еле заметные бороздки шрамов. Сириус прикусывает нижнюю губу, потому что действительно больно, но вслух не подтверждает.

— Брось. Я знаю, как это выглядит, когда болит так, что хочется лечь и умереть, — Римус осторожно входит. — Я могу помочь.

— Римус, отвали, пожалуйста.

Но Римус уже накладывает диагностические чары, и лицо его становится напряжённым. Сириусу хочется фыркнуть — и лечь.

— Надеюсь, я скоро сдохну? — интересуется он.

— Ложись. Я в аптеку.

Он возвращается быстро; зелий несколько, одно противнее другого на вкус, но Римус даёт воды — запить, что-то ещё делает в комнате (не видно из-за свесившегося пыльного полога), а потом подходит снова, чтобы наложить согревающие чары на одеяло. Это не жар, а тепло, уютное и обволакивающее.

Прижать это тепло к животу оказывается большим облегчением, и зелья начинают действовать.

— Она делала так для меня, — сам не зная, зачем, говорит Сириус и уточняет, потому что Римус просит объяснений взглядом. — Мать.

Римус приподнимает брови и присаживается с краю, раз Сириусу приспичило поговорить.

— Твоя мать не казалась мне… ну, знаешь. Способной на такие вещи, — говорит он мягко.

Сириус горько улыбается.

— Она меня обожала. Я был её любимым ребёнком, — это очень больно признавать. — Потакала мне во всём… И пела. На ночь.

Он замолкает, но мысли не перестают течь в тягостное русло. Регулусу было трудно, чёрт возьми, очень трудно — он вынужден был заслуживать то, что на Сириуса изливалось щедрым густым дождём. Самовлюблённым засранцем — вот кем мать воспитывала его на самом деле. Маленьким высокомерным поганцем, уверенным в собственной исключительности, в бесспорности своих желаний и устремлений. Вот сама и виновата.

— Честно говоря, я не понимаю, как можно применять Непростительные к ребёнку, которого на самом деле обожаешь, — говорит Римус, всё ещё очень аккуратный и мягкий.

Сириус задумчиво поправляет одеяло, не зная, как объяснить. Да, Блэки из поколения в поколение увлекались Тёмными искусствами, некоторые из-за этого конкретно слетали с катушек, но это не значило, что нормой была жестокость по отношению к членам семьи. Наоборот. Семья была неприкосновенна всегда, вне зависимости от отношений в ней. Пожалуй, они с Беллой разрушают этот принцип с первой войны, но когда они были детьми, игра шла по заведённым правилам. Что бы там ни рисовал себе Римус, мать никогда не причиняла ему физического вреда. Орала, запрещала писать Джеймсу, третировала насчёт одежды и причёски, это да…

Порыв что-то Римусу доказывать тем удивительнее, что он до сих пор не готов ей простить разрыв, назревший гораздо раньше, чем он ушёл из дома. Но, может быть, это как раз и есть безусловный рефлекс защищать семью вне зависимости от того, кто с кем находится в личных конфронтациях.

— Непростительные, да, — в конце концов произносит Сириус. — Но всего раз, и это даже не Круциатус. И она всё равно не справилась.

Римус молчит, но его лицо красноречиво.

Конечно, всё и так давно понятно. Да, неприкосновенность разума и свободной воли неоспорима; да, Империус — это тоже насилие. И то, что мать всё-таки не смогла контролировать его, всё-таки её не оправдывает, пусть даже дело было не в том, что ей не хватило сил.

В одиннадцать у него не помещалось в голове, в чём проблема. Как может цвет школьного галстука перевесить всё — что вообще от него зависит?! А зависело самое главное: русло, в которое перельётся родовая мощь, накопленная поколениями.