Римус, видимо, что-то такое чувствует и делает это сам — погружает комнату в защитный кокон.

— Я задыхаюсь. Всего год назад казалось — ещё поквитаемся… А сегодня кажется, что последний день — вопрос времени. И это притом, что единственная реальная угроза — это гастрит.

Говорить теперь куда легче. Как будто он за прошедшие месяцы всё-таки научился снова доверять янтарным глазам и мягкому вниманию в них.

— Я не понимаю, в чём его план, — задумчиво говорит Римус о Дамблдоре. — Не понимаю, почему он ничего не делает. Промедление преступно…

— Есть ли вообще у него план. Мне кажется, если и есть, то меня он не затрагивает.

Вакуум — вот на что это похоже больше всего. Никакой возможности приносить пользу, действовать, он полностью оторван от происходящего, вынужденный коротать последние мгновения жизни в безвоздушном пространстве отчего дома.

Римус тянет его обниматься, но Сириус отодвигается от его плеча — он ещё не докурил, фильтр между пальцами тёплый и упругий, и лучше думать о нём, чем о чём-нибудь ещё. Потому что если разрешить себе размышлять — оказывается, что даже на этой глубоко приватной территории между ними двумя он так же связан по рукам и ногам.

Иногда Римус кричит глазами о том, что никогда не прозвучит. По крайней мере, до тех пор, пока Волдеморт не сыграет в ящик, Питер не окажется в Азкабане, а Сириус, наконец, не сможет выйти на улицу, не боясь угодить в объятия дементоров.

Они практически живут вместе уже полгода, но это не то же самое, что жить вместе двум свободным людям.

Сириус хотел бы пойти с Римусом в бар. Или на какой-нибудь жутко интеллектуальный спектакль в антикафе — Римусу такое нравится. Или, чёрт его знает, потаскать его по магазинам и купить ему нормальные джинсы. Чтобы он морщился, ворчал, протестовал, но никуда не делся, и в качестве моральной компенсации целовать его в примерочной, чтоб нахрен ничего на нём не застегнулось.

Но вместо всего, что они могли бы делать, у них есть только секс, объятия и разговоры. Последние часто безысходны.

«Римус, мать твою. Всё, что я делаю — это пожираю тебя. Найди себе кого-то, кто может тебе что-то дать. — Ты даёшь. Ты даёшь мне возможность быть собой. — Если ты о ликантропии, то ты всё ещё придурок, как в пятнадцать. Ты можешь быть собой не только со мной. — Закрой рот и иди сюда».

«Иди сюда» — это «иди в кровать». Мягкий уверенный взгляд из-под ресниц прекрасен — Римус прекрасен, и прекрасны его разведённые колени, обтянутые старой джинсой, и рука, плавно ныряющая за пояс. Противиться бесполезно. Может быть, «возможность быть собой» — об этой уверенности без самолюбования. О колдовской притягательности. О чистой, восхищающей сексуальности. Без сомнений из-за ношеных джинсов, морщин или того, что хоть убей непонятно, с какого перепуга они решили на старости лет устроить весь этот мелодраматик на мятых простынях.

— Да наплевать, — говорит Римус, когда Сириус избавляется от окурка и всё-таки опирается подбородком на его плечо. — Всё ещё будет когда-нибудь хорошо. Будем седыми, поедем в Испанию, будем любоваться цветущими жакарандами.

— Чем любоваться? Что это ещё за хрень? — ворчит Сириус без настроения, потому что желание Римуса стариться вместе впивается в рёбра зазубренным капканом.

— Фиалковые деревья, — улыбается Римус и целует его острую скулу. — У них великолепные синие цветы, которые, кстати, используются в лекарственном зельеварении. Не надо было хуи на травологии пинать.

Сириус угощает его да-что-ты-говоришь-взглядом.

— В любом случае, ты уже седой, — вздыхает он и чуть-чуть тянет прошитые серебринками пшеничные пряди, чтобы Римус запрокинул голову и было удобнее целовать его шею.

Мир сужается до Римуса, вся радость жизни сужается до Римуса. Но как бы с ним ни было хорошо, кажется, что грузить на него такую ответственность чревато. Его запросто можно этим сломать — но он отчаянно не против.

Всё

В библиотеке тихо, всё голубое от сумерек, стоит уже зажечь свечи, но бесят змеи, обвившие подсвечники, и хочется оттянуть тот момент, когда их будет видно лучше.

Сириус перечитывает журнал, едва различая чёрные мелкие буквы, когда в библиотеку кто-то заходит. Сквозь стеллаж поверх зубчатого ряда книг видно, что это Римус и Тонкс. Сириус уже почти подаёт голос, чтобы не смущать их своим присутствием на случай, если они хотели бы уединения, когда вдруг слышит, о чём разговор.

— Что у тебя с Сириусом? — спрашивает напряжённая Тонкс без обиняков, видно, как зажаты её плечи.

Римус молчит немного, обводя глазами комнату, словно ища поддержки для того, чтобы произнести ответ.

— Не знаю, Тонкс, — в конце концов говорит он, беззащитно искренний, уязвимо нежный. — Всё.

Она всхлипывает против воли, смятённая из-за многоцветных чувств, выпархивающих из короткого слова, бормочет «Извини» и бросается прочь.

Нет смысла скрывать своё присутствие, и Сириус выходит из-за стеллажа, глубоко засунув руки в карманы. Римус смешивается только самую чуточку и подходит обнять.

Как, всё?

В штаб-квартире сдержанная, организованная суета всеобщей тревоги — объявлен общий сбор в Министерстве.

Римус прищуривается тревожно, но молчит. А Сириусу раздирает грудную клетку стремительное, свирепое ощущение — вот он мир. Он снова разверзается вокруг, прежде сжатый до крошечного глазка, в который было видно только Лунатика.

Вот оно, ощущение грядущего боя — кипучее, неспокойное, яркое. Вот твёрдое сопротивление дерева в напряжённых пальцах. Вот возможность встать в строй, быть в ядре, в самой сердцевине, двигаться в другом, таком желанном ритме.

Мимо штор, за которыми спит мать, удаётся проскользнуть без шума, внизу, у лестницы — Римус.

Он не произносит «Береги себя» вслух, то ли боясь навязываться, то ли понимая, что это бесполезно. Сириус ему улыбается и коротко прижимает к себе, влажно целует шею, прикусывает ухо — и тоже ничего не говорит. Он чувствует, что Римус смотрит ему в спину, стирая с мочки прикосновение его языка.

Лучше бы он оглянулся. Лучше бы посмотрел ему в глаза подольше, хоть раз в жизни не отвёл взгляда и увидел честно всё, о чём Римус без утайки говорил без слов.

Потому что он не успевает найти его глазами, падая в арку. Медленно, словно с сокрытым смыслом, плывёт над головой тёмный сводчатый потолок. «Как, всё?..»

Я тоже

Дамблдор передаёт Римусу плотный прямоугольный конверт без подписи прямо в вечер битвы в Министерстве, и тому даже нечем интересоваться, что там. Потом он порадуется, что не открыл сразу, а сначала уехал к себе.

В конверте копия завещания. Римус смотрит сквозь строчки документа, не очень-то впуская в себя смысл: дом — тот самый дом дяди, по всей видимости, — и какая-то несусветная гора золота. Как будто бы теперь это принадлежит ему.

Но кроме официальной бумажки в конверте есть ещё одна, подписанная знакомо размашисто. Сириус писал так, когда торопился, не имея возможности выводить идеально изящные буквы.

«Купи себе новые джинсы! Люблю».

«Люблю».

Руки сами собой сжимаются в кулаки, комкая чёртово слово, которое никогда не звучало и уже никогда не будет произнесено. Ярость мгновенно вытравливает нутро — всё не должно быть так, не должно, не должно!

Хочется убедить себя, что злость рождает этот идиотский жест. Внести его в завещание, что? Щедрость-извинение на излёте жизни: прими мои деньги, если уж не меня самого?! Какого хрена, Сириус Блэк?!

Но на самом деле важно, конечно, другое — и Римус расправляет записку, разглаживает на колене, чувствуя, что хочется выть.

«Люблю».

«Люблю».

— Я тоже, Сириус. Я тоже тебя люблю.