Его пытались образумить. Гайки закручивались постепенно, не враз, но Сириус не был бы собой (маленьким поганцем, уверенным в собственной исключительности…), если бы не бунтовал всё ярче. В его шестнадцать мать прибегла к последнему средству, но неизбежно облажалась — и он хлопнул дверью, как думал, в последний раз, не понимая, почему его считают предателем рода, если на самом деле тот, кто чувствует себя жестоко преданным — это он сам.
И вернувшись домой через столько лет, он увидел в глазах матери ужасную, растерзывающую боль. Сожалела ли она о том, что сделала, или о том, каким он стал, — силу этой боли питала её огромная, окровавленная любовь.
Римус смотрит на него так, будто ему ужасно жаль, «Это не любовь», — говорят его глаза, и кажется, он хочет протянуть руку и коснуться волос Сириуса. Тот не отводит взгляда от неподвижных пальцев с выпуклым пунктиром шрамов, замерших на одеяле, и предполагает с кривой улыбкой:
— Сентиментальный трёп — это побочка зелий?
Римус чувствует момент и мгновенно перестраивается на деловой лад: перестало ли болеть; попроси Энди тебя посмотреть, такие вещи требуют внятной терапии, а не симптоматической скорой помощи; давай, отдыхай.
Ближе
Несмотря на больной желудок Сириус продолжает время от времени с Римусом пить. И он благодарен, что Римус не вынимает ему мозг через ноздри нравоучениями. Он, конечно, сначала прищуривается неодобрительно, но молча уважает выбор — а выбирать легко. Между здоровьем и Римусом? Очень легко.
Хочется быть ближе, как раньше. Но, видимо, Сириус разучился дружить. Алкоголь помогает быть легче, откровеннее, искреннее. Может быть, Римус это понимает, и именно поэтому не возражает. Может быть, ему самому нужно немного расслабляться, чтобы говорить о себе.
Они редко набираются сверх меры — может, только пару раз, когда речь заходит о Джеймсе. Виски не гасит боль и сожаления, но, по крайней мере, оказывается возможным плакать об этом у Римуса на плече.
В этот раз на повестке дня мадера: Тинта Негра, но, в общем, звучит прилично.
Сириус сидит на софе в угловой гостиной, а Римус — на полу у его ног, прислонившись к дивану спиной. Он делает так, когда хочет сказать что-то, из-за чего ему будет тяжело смотреть в глаза прямо, и Сириус внутренне готовится, но ничего не происходит, разговор идёт о журнале «Трансфигурация сегодня», Римус обещает принести несколько номеров завтра. Когда-то у Сириуса была подписка на него, хотя она и вредила реноме — журнал был серьёзный, научный, и это совершенно не вязалось с образом обаятельного бунтаря и раздолбая. С усилием выходит не думать, кем бы он мог стать, если бы не. Об этом они не говорят.
Вечер душный, воздух влажный, горячий и густой. В конце концов, уже около полуночи, Римус сдаётся и снимает свитер, оставаясь в прилипающей футболке — и это чуть ли не первый раз после гриффиндорской спальни, когда видны его руки выше запястий. Сириус скользит глазами по шрамам, понимая, что помнит каждый. Римус повторяет путь его взгляда, а потом вдруг говорит негромко:
— Он бы мне не позволил, он знал, что делал. Но я хотел бы, знаешь… умереть в ту ночь.
Он — это, очевидно, Сивый.
Ради этих слов Римус сел на пол?
И что тут ответишь…
Римусу с этими откровениями прямая дорога к какой-нибудь молоденькой пылкой девочке, которая обняла бы его тонкими белыми руками, осыпала бы поцелуями закрытые веки и сжатые губы и горячо шептала бы, что он не имеет права так говорить, так чувствовать, потому что неоценимо важен и бесконечно любим, и если бы действительно умер в ту ночь…
Сириус не молоденькая девочка и даже не молоденький мальчик. Он перекладывает бокал в правую руку, протягивает левую и сжимает напряжённое плечо сквозь чуть влажную ткань.
— Всё это действительно хреново. Но я ужасно рад, что ты жив.
Римус откидывает голову на диван, находит взгляд Сириуса и улыбается, узнав свои собственные слова. Почему-то долго смотреть глаза в глаза становится неловко, и ничего не исправляется, когда Сириус отводит взгляд на первый попавшийся объект. Им оказывается выгнутая шея. Римус сглатывает, его кадык двигается, перетекают по горлу тени; мягко обрисована ямка между ключиц в растянутом вороте вылинявшей с чёрного до коричневого футболки. Сириус убирает руку с его плеча.
Легче не делается и после. Римус гладит взглядом его лицо, соскальзывает по торсу ниже и ниже, пока не закрывает глаза. Может, он был бы не против, чтобы Сириус отставил бокал и пересел к нему на пол, обнимал, целовал веки и губы и шептал ему, что он драгоценен. Сириус от этой мысли твердеет в секунды до откровенного неудобства, и это, честно признать, просто трэш.
Утверждение
Римус приносит «Трансфигурацию», и это какой-то сияющий мир в гибкой прохладной обложке. Гипотезы и разработки, свежесть незашоренных взглядов на магию, на способность одного конкретного человека с волшебной палочкой в руке решительно влиять на окружающий мир, на любую его грань. Сириусу больно, но он продолжает читать. Они говорят об этом в следующий раз.
На этот раз Римус не планирует откровений и садится в кресло напротив, между ними оказывается кофейный столик.
Римус слушает — и не слушает. Он смотрит на предплечья Сириуса, по внутренней стороне которых бегут чёрные руны татуировок, на родинку на щеке, на пустые дырки от серег в правой мочке — Сириус, чувствуя, куда сворачивает дело, неконтролируемо заправляет за ухо волосы.
На самом деле, это может быть чем угодно. Может быть, он выдумал все подсмыслы этих взглядов просто потому, что ему самому неймётся.
Римус всегда был человеком, способным к саморефлексии, и было бы просто великолепно, если бы он объяснил что-нибудь вслух. Но он молчит и только смотрит, занимает руки стаканом, и непонятно, что сам Сириус мог бы ему сказать. «Прошло столько лет, ты не ты, я не я, и я не знаю, что происходит, но я безумно хочу тебя поцеловать»?..
Римус берёт его за руку внезапно, посреди разговора о трансфигурации газов, и все недоговоренные слова вдруг улетучиваются разом. Римус осторожно, чуть щекотно гладит его ладонь большим пальцем, мягко и до мурашек интимно. Он ловит в глазах у Сириуса все оттенки эмоций — испуг, недоумение, интерес, удовольствие — и приподнимается со своего места к нему навстречу.
Его пальцы уверенно обхватывают подбородок Сириуса, и тот чувствует себя старшеклассницей, к которой подкатил самый крутой парень на курсе. Это непривычно: всю жизнь он сам был тем, кто проявляет инициативу, не говоря уже о том, что ему ни разу не приходило в голову целоваться не с девушкой. Но янтарные глаза мерцают ужасно притягательно, и, на самом деле, есть что-то невозможно горячее в твёрдом, не допускающем компромиссов прикосновении.
— Какого хрена мы творим, — риторически выдыхает Сириус практически без вопроса, потому что это скорее утверждение того, что никакими силами вспять уже не повернуть. Он встаёт навстречу и выдёргивает Римуса из-за дурацкого столика: ничего не должно быть между ними, не сейчас. Тот улыбается, прежде чем коснуться его губ своими.
Он выглядит уверенным и надёжно спокойным, без сомнений и колебаний прикасается и целует, как будто это взвешенное решение, а не внезапный порыв. Возбуждение накрывает его плотной горячей волной, и он в этом невозможно красив. Сириусу до оторопи нравится, как он затуманенно смотрит из-под ресниц, чуть запрокинув голову.
Сириус, наконец, обводит языком его кадык, как хотел, и негромко стонет от того, что это ещё лучше, чем он представлял. Правда, тот, кто заправляет руки в задние карманы — это Римус, и быть крепко прижатым к нему, твёрдому, напряжённому, — это, пожалуй, слишком. Сириус жёстко вцепляется в его плечи, чувствуя жизненную необходимость увеличить дистанцию. Римус смотрит чуть вопросительно, и Сириус колоссальным волевым усилием запрещает себе притереться к нему бёдрами ещё теснее.
— Нормально. Всё нормально. Просто… слишком долгий тайм-аут. Ты так близко. Я могу кончить прямо так, даже без рук.
