По воскресеньям мальчишки в футбол, - за селом играют; женщины на улицах в круг собираются, жареные семечки лузгают, всё видят и слышат. Мама с ними здоровается, тихо отвечает на громкие расспросы; они знают, что Тюшу заберут в Москву, когда обратно улетать будут. А Тюша уже придумал, где спрятаться можно, пусть дедушка быстрее прогонит строгих гостей, без них дни широкими стояли, и никто не мешал наполнять убегающее время личным простором.
У бабушки Анны, гостят все тётки Тюшины. Поместились в длинной саманной избушке, стоявшей в стороне от большого дома, и тоже щёлкали жаренный подсолнечник; маму масляно встретили, пахучие семечки насыпали ей в жмени, стали узнавать про магазины: сколько много в них того чего здесь нет, и правда ли что кроме нарядной, другой одежды в городе не носят.
Тюшу тоже спросили: радуется ли что уедет, где вместо дождя леденцы падают.
Он увидел, что тёток очень много, не меньше чем в дедушкином звене, убежала с ними забава, забыл кто из них: леля, вуйна, кто чина или буля, все одинаково весело смеются.
Тюша стал маму за рукав тянуть, юбку теребить: - Хочу пелевал видеть...
Прошли по утоптанной тропинке за виноградником, там дедушка Михал траншею копал, перекидывал землю: нижним бурым грунтом верх огорода засыпал, уставший чернозём вниз скидывал. Всего то, Тюша думал, что перевал больше подвала домашнего, может превратиться в земной омут, водой наполниться, и из самолёта будет видно, - как в яме той мальчишкам купаться без конца можно.
- Ну что увидел перевал? - спросила мама.
Тюша смотрел в небо. Когда закапывают несостоявшиеся ожидания, любое весёлое воображение растает, - узкие кеды расписанные мелкими резиновыми чёрточками вместо букв, ступни ужимают, пальчики жгут, резина ногти режет. Пеле-вааллл?..
В избушке никто не разувается, глиняный пол половою устлан, мягко ступать можно, от того резина сильнее палит ноги, хочется босым по стерне бегать.
Кухонька разбухает от тёткиного смеха, из приоткрытой печи сочился тёплый запах печёной айвы и горелого сахара.
Мальчику надо обязательно, что-то дать, сказали тётки, и продолжали смеяться.
Тюша сел в углу на застеленном сундучке, стал ждать - когда что-то дадут...
Вдруг галдевшие смолкли, в избушку вошла обширная беловолосая бабка с пышным как паска лицом, под бородой отвисала кожа, будто сморщенная тыква, в руках она держала новую эмалированную кастрюльку накрытую белым полотенцем.
- Чина, стрина, чина, чина... - зашептали тётки, и прикладывали пальчики к губам, - чина пришла.
Бабка утопила в бок кастрюльку, свободную руку протянула вперёд, и стала сама к каждой молодухе подходить, щедро подводила к их губам кисть, давала, что бы руку ей целовали. Кряхтела, имена племянниц по-разному произносила, повторяла: с громкой строгостью, или ласково растягивала, цокала с упрёком, поучительно прикрикивала, заботливо неудачную женитьбу бедненькой переживала, у другой щёчку щипала и обиженно пела: - Ай, яй, я...
Под конец посмотрела на бабушку Анну возящуюся у печи, ей хотела тоже что-то сказать, но передумала, махнула укоризненно, и без того ведомо, умеет кочергой криво править.
Чина всех тёток отставила полотенце, открыла крышку кастрюльки, посмотрела внутрь, снова накрыла, и стала болезни свои долгие перечислять, рассказывала про них удручённо, говорила, что в ней "лента" живёт, её можно отравить только этим варевом. В посуде лекарство, которое она сварила, - илач называется, готовится из: почерневшего буряка, сухой полыни, избродивших картофельных лушпаек, внутреннего свиного жира, земляной груши, отрубей, голубиного помёта, и ещё чего-то... Вышло что-то вязкое, чёрное, горчит, и на дёготь похожее.
Она открыла сваренный дёготь, набрала ложкой и стала снова к каждой подходить, требовала попробовать: какой отравой вынуждена мучиться, чем приходится давиться, когда старость годов, средство для дальнейшей жизни ищет.
- Чистый яд, тёмная вязкая полынь, - приговаривала она угрюмо, водила ложкой замедленно, - веселье тёток куда-то скрылось, в кастрюльку убежало. Пробовали они чёрную кашу без охоты, морщились, отводили ложку, каждая противилась голубиный помёт кушать.
Бабка с уверенной обидой смотрела на чёрную ложку, скорбное негодование выползало из белой посуды и скомканных губ.
Полотенце над кастрюлькой свисало чистое, словно мёд накрывало. И сама она была чистой, как из корыта банного вышла, непонятно, как ей удалось сварить такое грязное варево, и незапачканной остаться. Никакой тёткин хохот не мог расшевелить её сосредоточенную, широкую полнотой озабоченность.
- Отказываюсь от этого повидла - сказала ей вуйна Манка, - я не против твоё приготовление испробовать, но у меня торба своих лекарств; не буду спутывать назначения докторов.
