Ветер отовсюду лето раздувает, тёплая пшеничная полова лицо порошит, тени облаков бегают по земле, не догонишь, земля горячая - ступни печёт, надо в тень деревьев забежать. Вода в боте уже горчит, солома высохла, потеряла вода прохладу. А солнце выше самого высокого полёта сокола забралось, над самым высоким соколиным писком облака белые солнце обжигает. День медленно ползёт.
Большекрылые степные стрекозы кружат над детством, поймать бы одну, бескрылой сделать, на лошадку похожа станет. Тюша бегает по широкому убранному полю, гонится за летучими попрыгунчиками. Вдруг небо над мальчиком прогремело, большой, сделанный в кузнице кузнечик по укатанной стерне покатился, - подпрыгнул, попрыгал по потрескавшейся земле и остановился. К нему бежать надо. Улла...а!..
У взрослых людей, что находились возле палатки, сдуло шляпы. Тюша бегает без шляпы, у него на голове золотые пшеничные кудри. У лётчика тоже все волосы совершенно белые, как одинокое облачко в вышине. Папироса капитана сложена гармошкой, говорит: кто не боится, пусть поднимется вместе с ним в небо. Ого..., сокола можно нагнать.
- Мальчика надо обязательно покатать, - говорит пилот, берёт Тюшу и через овальную дверь впускает во внутреннюю пустоту самолёта. Взрослые люди подобрали свои шляпы, поднялись по лестнице, и тоже собрались лететь самолётом. Совсем не страшно с высоты смотреть полёт крыла, полёт лесополос, и плавающую тень самолёта по земле. Всё большое маленьким сделалось, село с неба не узнать, длинные улицы пустыми стелятся. Одинокий старый дедушка тростью движения настырные сочиняет, вроде спешит самолёт перегнать, а на месте стоит, тень крыла его сдвинула, и всё село сразу убежало. Плохо, что большие мальчики из маленькой улицы не видят как Тюша, над ними высоко летит.
В кукурузном поле женщины дедушкиного звена рассеяны по длине ровных рядов, их сверху тоже узнать можно, они мотыгами машут и маленькими сделались как дети в люльках; задирают головы и смотрят - есть ли Тюша в самолёте; ему захотелось им крикнуть, а самолёт вдруг проваливаться задумал, спускается вниз, не задеть бы ветки с качелями, земля бежит навстречу, кажется, воздушная машина с машиной наполненной зерном столкнётся. Удар, и самолёт больше не летит, покатился по стерне, шум и тряска заглохли. Тюша определил, пока его на земле не было, она крутиться начала, голова у него тоже крутится, так иногда бывает под долго вертящейся люлькой.
По воскресеньям поле вскапывают только до обеда, а старая бабушка, всё время у тёти с малой сестричкой бавится, - домой только в недельный день приходит, - прадеда обстирывает и спину согнутую моет.
Он сегодня бриться будет, ждёт, когда яркое солнце к нему в заросшую бороду поместится, бабушка ему круглое увеличительное зеркало на табуретку заносит, что бы щетина ещё большей казалась. Он две бритвы точит о широкий солдатский ремень, одна стёртая до самого хребта блестящего. У Тюши тоже два деда, один стёртый старостью, у другого две лошади везут Тюшу домой; кататься всегда охота. У дедушки кнут над лошадьми кружится, размахивает, конских мух с гривы сгоняет, до нашильника достаёт длинная тесьма, помогает хвостам лошадиным сшибать мух с гладких крупов.
Молодая бабушка все дни в детском садике еду детсадовским детям варит, тем детям, кто в своём дворе без старых людей живёт; дома, она воскресный обед печёт в большой печи, его вкусный пар в носик заползает. Самый хороший день, - радостная неделя длинной седмицы, - она все взрослые заботы завершает.
Звено спешит, мотыги ложатся, укладываются сзади повозки, в широком дедовом рундуке садятся те, что с детьми; в другой телеге тоже спешат занять места спереди рундука, - не так трясёт. Тюша у самых лошадей, рядом с дедушкой на облучке сидит, а домашний пар бабушкиной печи наполнят всё поле, сладко носится над бегущей каруцой.
Медленно вырастание зреет, арбузы тоже медленно надуваются, когда красными внутри станут, дедушка Тюше волчки вырезать будет; почему так долго дыни созревают...
Тюша уже большой, и замотанные живые куклы не догонят его бег. Тётка с усиками попрекает дородную Антониху, - другую тётку, почему в другую повозку не села, весь перед телеги заняла и так тесно детей держать. Разругались. Теперь до самого дома ссориться будут. Взрослые любят в плохую сторону двигаться.
Дороги вдоль лесополосы твёрдо укатаны колёсами тракторов и повозок. Стадо овец среди деревьев идёт медленно, вся трава выпасена, тонкими копытами утоптана, одна полынь голубая под деревьями удержалась, овцам не нужна дорога, им везде можно идти, отовсюду их дорога в загон ночной гонит.
А листья на деревьях отяжелели от пыли, на самых верхушках засела пыль, горячим пеплом тлеет. И впереди весь путь устлан невообразимо пыльными колеями, если их на землю оставить, придётся над облаками лететь.
Комбайнер дядя Елисей сзади повозки сидит, женщин перекрикивает, что бы дедушка слышал: - Газеты тревожно пишут Петро, скоро атомная война будут, дети не доживут наших лет, их бомба даже в подвалах достанет. Страшно.
Дедушка молчит, слушает и вдруг непонятно кому говорит: - Ах ты голубь многоликий, все беды людей вместил, видишь, куда нас завёл.
Тюше становится грустно, тысячи подсолнухов жёлтых опустили головы, тоже грустят, он спрыгивает с повозки, долго борется с несозревшей безголовой шляпой, вращает в разные стороны, как дядя Елисей руль комбайна крутит.
Повозка едва - едва тащится, тряска приспала, грудные детки все спят; Тюша бежит с молочным подсолнечником, догоняет повозку, хочет на ходу запрыгнуть, как взрослый. Дедушка останавливает лошадей, усаживает Тюшу ближе к себе, дёргает вожжи, подпруга снова напряглась, телега заскрипела. Догонять веселее, чем на медленный шаг лошадей смотреть.
