Артём знал. Он знал даже больше, чем предполагал этот сидящий напротив чиновник. Он знал, что отец не переносил насилия и выступал против политических убийств.

Он участвовал в революции, но не как «народный мститель», а больше как священнослужитель, призывающий к законным решениям судеб преследуемых противников революции. Да, он приветствовал идею построения нового общества, в котором люди будут свободны в своём волеизъявлении, где только путём дискуссий будут решаться спорные вопросы, где будут выбираться оптимальные решения для создания нового типа государства, в управлении которого будут участвовать исключительно талантливые, образованные, честные граждане, не ограниченные рамками бредовых, оторванных от истинной жизни политических идей. Да, Артём знал то, что никогда не узнает этот человек, наделённый властью вершить судьбы людей.

Задержанный молчал. Перед его глазами проплыли строчки из дневника отца, который он вёл длительное время, споря сам с собой и с неизвестным оппонентом. Этот дневник был единственным существенным воспоминанием, оставшимся после смерти отца, и он определил мировоззрение Артёма.

– Молчите, молодой человек? Что бы сейчас сказали своему отцу?

Человек по ту сторону стола завис над ним, опёршись руками о его край.

– Ну, что? Что вы не довольны нашей архитектурой, что всюду не так строят, везде ставят бездарно исполненные скульптуры вождей революции, что вы, словно эквилибрист, должны идти всю свою жизнь по линии, прочерченной великим Лениным? Ну, щенок, что бы сказал своему отцу, а? Счастье его, что он ушёл из жизни прежде, чем ты предал его идеалы!

Горячая волна захлестнула сознание Артёма, он резко вскочил и, вцепившись в край стола, выкрикнул в лицо обескураженному обвинителю:

– Не сметь! Не сметь прикасаться к имени моего отца! Слышишь, ты?

Артём не успел договорить. Его свалил крепкий удар по голове. Он ещё пытался встать, но под ударами неизвестно откуда взявшихся конвоиров падал, и последнее, что он увидел, было наклонившееся над ним лицо этого маленького человечка, сейчас похожего на ощерившегося старого хорька. Собрав последние силы, Артём плюнул ему в лицо. Темнота наступила мгновенно, проглотив парня. Следователь, брызжа слюной, орал на огромного конвоира, удар которого оказался для Артёма последним:

– Ты что, ополоумел?! Приказ знал? Он мне нужен был живой, понимаешь ты, дурья твоя башка, живой! А не мёртвый!

Конвоир переминался с ноги на ногу, хлопая белёсыми ресницами и пытаясь оправдаться:

– Да он же, гад, плевался, а?

– Врача, быстро врача, – взвизгнул следователь и рухнул на стул, на котором перед этим сидел Артём, большим платком стирая плевок с бледного дрожащего лица.

– Ах, ты, чёртова кукла, – стонал он.

Врач явился немедленно, оттянул веко, заглянул в зрачок, попытался нащупать пульс, красноречиво развел руками и ушёл. Следователь, продолжая тереть лицо платком, о чём-то усиленно размышлял. Затем, пересев на свое место, решительно что-то отметил в своих записях, бормоча:

– Умер от сердечного приступа, так и запишем, – нажал кнопку звонка на столе.

Вошел сникший конвоир.

– Так, – строго начал следователь, – умер наш парень от сердечного приступа. Иди! – и поднял телефонную трубку.

Елена

Елена сидела на полу своей маленькой комнаты, перегороженной китайской ширмой, которую она любила с детства. Эта сказочно пёстрая ширма, разрисованная великолепными драконами с исключительно правдоподобной гаммой красок, роскошествовала извитыми и какими-то чудесными, с волнистым изломом стволов и ветвей, деревьями, и среди них замерли в самых причудливых позах китайские принцессы в шёлковых нарядах. Их густые волосы были уложены в дивные высокие причёски, украшенные цветами и бамбуковыми палочками. Чётко обведенные, длинные почти до висков глаза таили в себе какую-то волшебную силу, придавая ещё большую таинственность каждому изображению. Елена любила этих принцесс. Они возбуждали её фантазию, отрывая от реального мира с его повседневностью, казавшегося ей ужасно однообразным и скучным. И сейчас она, сидя среди вороха белья и всяких старинных вещей, извлечённых из бабушкиного сундучка, в который раз разглядывая эту сказочную ширму, печально думала, как легко в сказках бороться со злом, побеждать его, оживлять умерших и, в конце концов, рука об руку идти под венец с любимым.

Стук входной двери и вспыхнувшая перебранка соседок вернула Елену из мира фантазий к событиям вчерашнего дня, и она, вспомнив свою безобразную выходку у Киры, горько заплакала. Её мучила совесть, она ругала себя за свою несдержанность, которую всегда расценивала как признак глупости.

«Я должна извиниться. Я должна поехать к ним. Господи», – думала Елена, – «ну как я могла, как посмела сорваться на Рима?!»

Елена восхищалась Римом, обожала Киру, которая для неё была идеалом. Впервые увидев Киру в институте, Елена ахнула. И тотчас в ней заговорил художник.

«Ну, является же на свет Божий такое совершенство», – думала она.

Маленькая, изящная Кира с высокой шеей, удивительно гордой посадкой головы, чётко обрисованной уложенными короной косами цвета спелой ржи. И всю эту чёткость линий подчёркивали правильные пропорции тела с округлой линией груди, бёдер и стройных ножек.

Обе девушки очень быстро сблизились, хотя были совершенно полярными по натуре, что, впрочем, никак не мешало их дружбе. Импульсивность Елены уравновешивалась спокойным, рассудительным характером Киры, которая очень часто сглаживала резкие выходки подруги.

Сидя теперь на полу и перебирая старые вещи бабушки, Елена получила возможность поразмыслить. И, казалось бы, ненужное, бестолковое занятие это несколько успокоило её. Она решила немедленно идти к друзьям. Приняв это решение, резко встала, отшвырнув ногой мешавшие ей теперь вещи, схватила платье, нырнула в прохладу шёлка, приладив ремешок на тонкой талии, оглядела себя в зеркале, подёргала волосы и, схватив сумочку, вылетела в коридор.

В Ленинграде продолжало бушевать лето. Солнце, лениво выкатившееся рано утром из-за горизонта, рассылало теперь свои горячие лучи, стараясь прогреть как можно глубже и серый гранит набережных, и лужайки с их сочной зеленью, и высокие дома, глазеющие распахнутыми окнами на окружающую красоту. Серебрящаяся поверхность Невы с благодарностью принимала щедроты солнца, и перекаты её волн напоминали медленные движения огромной толстой змеи, переваливающейся с боку на бок. Смело налетающие время от времени облака натыкались на острие солнечных лучей и, проколотые насквозь, изливались коротким дождём и снова отступали обессиленные.

Елена, как и все коренные ленинградцы, страстно любила свой город. Обаяние Петровских времен исходило от старинных зданий, которые поражали своей монументальностью и в то же время создавали впечатление лёгкости за счёт дивного рельефного обрамления фронтонов и этих кружевного плетения чугунных решёток оград и ворот. Она любила пешком бродить по Ленинграду в любую погоду. Её никогда не раздражали дожди или густой туман. Недовольных погодой она всегда утешала:

– Ну что же вы? Посмотрите-ка на этот прекрасный лик города, покрытый белой вуалью тумана. Где ещё вы увидите такое очарование?

Прогулки пешком придавали ей новую энергию, стимулировали к творчеству.

Вот и сейчас она решительной походкой шагала по Невскому проспекту с лёгкостью на душе от принятого решения извиниться перед друзьями. Около сверкающего стеклянными витринами гастронома стояла группа о чём-то горячо спорящих молодых людей. Проходя мимо, Елена услышала восхищённый возглас:

– Какая красавица, разрази меня гром! Нет, вы только поглядите на неё!

– А хочешь, я тебя с этой красавицей познакомлю?

Яков! Елена тотчас же узнала его голос. Она резко повернулась и, не глядя больше ни на кого, подошла прямо к нему.

– Яков, – в голосе Елены звучал металл, – ты-то как раз мне и нужен.