Елена сжимала спинку стула немеющими от напряжения пальцами. Откуда-то из глубины души пополз противный, вызывающий тошноту страх перед этим, показавшимся вдруг чужим, жёстким и холодным, человеком.

Нет! Нет! Она же знала Григория. Она помнила, как мягко он улыбался шуткам друзей, каким отзывчивым был всегда, как бережно относился к людям, как непринуждённо общался с товарищами. Что это вдруг с ним произошло? Она увидела перед собой совсем другого человека. Это уже не тот Григорий, которого она знала.

– Гриша, – Елена оглянулась на Рима, который растерянно мял и тискал свой подбородок. – Григорий, – мягко спросила она, – что с тобой? Ведь ты дружил с Артёмом. Неужели ты забыл, какой он?

– Нет, я не забыл, каким он был, я хорошо это помню, но я не знаю, каким он стал!

Повернувшись к Риму, он пожал ему руку и, окончательно подчеркивая, что разговор окончен, ещё раз сказал:

– Я постараюсь кое-что узнать, как обещал, но не больше.

После ухода Григория друзья долго молчали. Тишину нарушила Елена.

– Всё, дорогие мои, я знаю, я совершенно чётко поняла, что я должна делать!

Кира и Рим вопросительно посмотрели на Елену, суетливо искавшую свою сумку.

– Что ты затеяла? – настороженно спросил Рим.

– Ты, как и я, понимаешь, что никто – ни твой Григорий, ни мои знакомые нам не помогут. Я это сейчас вдруг отчётливо осознала. Ты понимаешь, они все из одного гнезда. Ах, Рим, когда коснулось дела, они оказались совсем другими. Они думают и чувствуют иначе, чем мы. Они словно загипнотизированы и действуют по заданному им предписанию. Наверное, они и смеются, и любят по заданной программе. Хотя нет, любить они не могут вообще. Они обязаны стоять на страже, выискивая среди подобных себе врагов…

– Тише, Лена, пожалуйста, тише.

Кира умоляюще смотрела на подругу. Прервав её возбуждённый монолог, Кира после паузы спросила:

– А теперь спокойно объясни, что ты надумала?

– У нашего Якова брат – большой чин в НКВД.

– Ну? – выспрашивала её насторожившаяся Кира, – Говори дальше, какие у тебя планы?

– Я сейчас же пойду к Яше и заставлю его познакомить меня с братом.

Кира и Рим встревоженно переглянулись. О брате Якова ходили скверные слухи. Говорили, что он маньяк и садист, что его боятся даже близкие.

– Елена, ты забыла, что его брат – не тот человек, который захочет тебе помогать?

– Знаю, я всё знаю, но я не могу больше смотреть на вашу беспомощность. У нас нет времени ждать, поймите это, наконец, ребята. Там, – она ткнула пальцем куда-то в пространство, – там всё делается очень быстро. Мы же это знаем.

Рим взял руку Елены, пытаясь её успокоить:

– Послушай…

Но Елена, резко повернувшись, освободила руку и, сверкая глазами, выкрикнула:

– Вы, вы просто тру́сы! Да, тру́сы! Вы боитесь высунуться из вашего райка, сидите, как два ангелочка. Вы создали себе свой благополучный мирок, закрыли глаза на всё, заткнули уши, чтобы беды окружающих не нарушили ваш покой! И не останавливай меня, Рим!

Кира, побледнев от этих беспочвенных оскорблений, резко распахнув дверь перед возбуждённой Еленой и, сдерживая волнение, сказала:

– Уходи!

Елена резко треснула дверью так, что зазвенели стёкла. Кира и Рим стояли ошеломлённые этим неожиданным выпадом подруги.

Обсудив ещё раз все «за» и «против», они решили всё же поехать к ректору института и обратиться к нему за помощью.

Артём

Артём сидел в машине между двумя мрачными личностями в штатском и лихорадочно думал: «Что случилось? Откуда это наваждение? Где и когда я сказал что-то крамольное? И что именно?»

Всё, что происходило у него в комнате, когда эти люди так неожиданно нагрянули в дом, было похоже на жуткий сон. Они с мрачной деловитостью копошились, что-то искали, выворачивая наизнанку все вещи в доме. Какие-то книги откладывали в сторону, другие летели на пол, где и так уже всё валялось вперемешку: краски, тетради, книги, наброски, кисти. Артёму казалось, что всё это происходит не с ним, а он только сторонний наблюдатель.

Извечная его готовность защитить кого бы то ни было уступила странному ощущению обездвиженности.

«Это же сон, страшный сон. Это не может быть реальностью», – думал Артём. Хотелось бежать, убежать отсюда, но ноги стали ватными, их было никак не оторвать от пола.

А из шкафа всё летели и летели листки. Что это? Ах, да, это же недавно им переписанные стихи Марины Цветаевой.

Один из мрачных типов поднимает листок… читает… делает знак второму. Тот видимо числился интеллектуалом и должен был оценить, не являются ли эти стихи крамольными. Он читает… усмехается…

– Как это понимать? «Думали – человек! И умереть заставили. Умер теперь, навек. Плачьте о мёртвом ангеле».

Артём пожимает плечами:

– Просто стихи.

– Сам вижу, что стихи, но чьи?

«Интересно, знает ли он, кому принадлежат эти строки?» – думает Артём и спокойно говорит:

– Поэт какой-то, я уже не помню.

Листки исчезают в папке.

– Ничего, вспомнишь! – холодно обещает «интеллектуал» в штатском.

Машина замедлила ход. Артём успел заметить, что они подъехали к высоким воротам, которые медленно открывались, обнаруживая узкий проезд, зажатый с двух сторон серыми стенами высоких построек.

«И распахнулись врата ада», – подумал Артём.

Знать бы ему в тот миг, как близок он был к истине.

В длинном гулком коридоре раздавались шаги сопровождающих его стражников. Своих шагов Артём не слышал. В такт их шагам сами по себе складывались строчки:

«На Голгофу не ходим мы сами.

На Голгофу несут нас вперёд ногами…»

В кабинете, куда ввели Артёма, сидел маленький служащий с какой-то большой смешной лысиной, неровно разъехавшейся по голове. Розовые большие уши оттопыривались как у детей. Весь вид этого старательно пишущего человечка оставлял впечатление уютной домашней обстановки. На секунду он оторвался от листка и глянул на Артёма сквозь сидящие на самом кончике носа очки, ткнул пальцем в сторону стула, предлагая сесть, и вновь зацарапал пером по бумаге.

Артём огляделся. Кабинет чистенький и, как положено, на стене прямо за спиной пишущего висел огромный портрет Сталина. В углу кабинета, ближе к окну, мягко подсвеченный светом лампы, стоял гипсовый бюст Ленина.

«Хорошая работа», – подумал Артём. – «Необычное для каменных изваяний живое и мягкое выражение лица».

Где-то в углу по-домашнему бормотало радио. Оглядывая кабинет, Артём, успокоившись, расслабился.

– Ну, молодой человек, против кого воюем? – вопрос прозвучал неожиданно, нарушив тишину кабинета.

Артём понял, его убаюкивали, чтобы, расслабив, сделать уязвимым. Растерявшийся человек обязательно наделает глупостей. Он не стал торопиться с ответом.

– Ну что, испугался? Значит, совесть действительно не чиста, а?

Маленький и теперь уже совсем не безобидный человечек с огромной лысиной, похожей на тонзуру иезуита, откинулся на спинку стула.

– Отчего же не чиста, – медленно ответил Артём, – с совестью у меня всё в порядке: никого не обманул, не украл, не убил. Мне скрывать нечего.

Покачавшись на стуле, хозяин кабинета внимательно оглядел Артёма.

– Отца помнишь?

Отец… Как не хватало его Артёму. Как часто ночами он вёл с ним, незримым, диалог. Он всегда примерял свои поступки к оценке отца. Помнит ли он его?! Тот роковой выстрел изменил жизнь Артёма. Он никогда не мог понять, почему отец покончил с собой. Его отец, который так любил жизнь, который радовался всему живому, всему, что проявляло признаки сознательной деятельности. Его отец, однажды приложив дуло револьвера к виску, нажал на курок.

Артём смотрел на этого человечка, на его оттопыренные уши: «Почему он спрашивает об отце? Какое он имеет право прикасаться к памяти отца?!»

– Да, я помню своего отца.

Чиновник сделал паузу.

– Да, – продолжал он после короткой паузы, – это был настоящий революционер! Он до революции распространял газету «Искра» среди рабочих и делал это очень профессионально. Вёл рабочий кружок и создавал рабочие отряды, готовя их к восстанию. Ты знал об этом?