Бауэр творил лишь четыре года – с 1913-го по 1917-й. За это время он снял более восьмидесяти художественных фильмов и основал целое направление в отечественном кинематографе – к сожалению, последователей у него так и не появилось. История того кино, что строили Гончаров, Чардынин, Старевич и сам Евгений Францевич, пресеклась с Великой Октябрьской революцией. Бауэр погиб за несколько месяцев до нее – нелепо, как в какой-нибудь мелодраме: сломал ногу, лег в больницу, там заболел пневмонией. 22 июня 1917 года его не стало. Может, и к счастью – большевикам такой режиссер был не нужен. Говорить о бауэровском гении можно долго. Но лучшая похвала ему – работы других авторов. Разве история «Грез» не напомнила вам Хичкока? Тоска по возлюбленной, попытка создать ее точную копию, убийство в припадке безумия… Одержимость героя антониониевского «Фотоувеличения» очень напоминает корпящего над снимками Андрея Багрова («После смерти»). А эпизод из «Немых свидетелей» – это же начало «Фаворитов луны» Иоселиани! Фильмы Бауэра обладают удивительной художественной силой, идущей буквально сквозь века, – так мы замираем пред полотнами Рафаэля и Боттичелли. А самая удивительная история связана с «Революционером». Картина о старом каторжанине и его отношениях с сыном – первое искреннее политическое высказывание режиссера, но сейчас нас интересует другое. Один коротенький, почти декоративный эпизод – герои медленно идут по мосту с видом на Кремль, спокойно беседуют… Двадцать один год спустя эту сцену повторит известный художник Александр Герасимов. С немного другими персонажами. Пугает, не правда ли? Поэзия Юлиана Ульянова Родилась в 1985 году в Москве, окончила факультет журналистики МГУ имени M.B. Ломоносова и магистратуру Государственного университета управления (мировая экономика). Поэт, журналист, литературный критик, редактор и составитель поэтических антологий. Автор книги стихов «Девочка с демонами» (2010). Бог бережет… Береженого Бог бережет. Но бывает, что не бережет: передумает – режет и жжет, или бьет в темноте кулаком. Вынуждает ходить босиком и отчаянно денег просить. А соседа, что с детства знаком, заставляет идти доносить… Замороженный дом по утрам покидает тепло батарей. Оставляет насиженный храм отлучаемый протоиерей, призывает крылатых послов, но они никого не спасут. Признается один богослов, что и вера сегодня – абсурд. Это Бог сочиняет зачин, может, даже готовит чуму. Береженый не знает, зачем, а больной не поймет, почему. И восходят на небо с трудом (это мягко еще говоря) Возлюбившие этот дурдом — вопреки, вперекор, несмотря. И скучно, и грустно И скучно, и грустно, и некому руку подать — то наци, то фрики, то готы. И страшно, и пусто, и некому почку продать в голодные годы. Любить, но кого же? От прошлого нет и следа. И всякое чувство ничтожно. И радости больше гораздо приносит еда, хоть есть уже тошно. За нежное трогать красивых друзей и подруг противно и жутко… Смешно, а посмотришь с холодным вниманьем вокруг — так это не шутка. Воздушный шар (Страшная баллада) В болезни тяжелой и душной, я вижу во тьме городской, как шарик взлетает воздушный, отпущенный детской рукой, за ним, пародийным уродом, из темного ужаса родом, пузырь выплывает свиной — наполненный не кислородом, а комплексной нашей виной. Взлетает над спальным кварталом, не гелием полон внутри, а речью – горячим металлом — с ночными звонками в ноль три. Летит над березовой Русью, где грустно поют соловьи, и весь раздувается грустью, неверием в силы свои. С вопросом «Зачем мне родиться?» минует Кидекшу и Плёс, и плещется в нем не водица — а озерце крови и слез. Летит траекторией длинной, смородиной над и малиной, над всей огородной долиной, подсвеченный солнца лучом, летит вдоль дороги старинной, над русской землею былинной — туда, где веселые дети играют с футбольным мячом. И вниз опускается плавно в финале большого пути, и в рамках коварного плана нельзя уже мимо пройти — в игру интересную влиться зовет на зеленом лугу, меняются детские лица, а как – я понять не могу… Додумать бы им по сюжету свиные глаза, пятаки, убийцу и новую жертву, топор или руки-крюки… Садовый гном Он был игрушечный, громоздкий, как рояль, резиновый и безбородый. Он не был ни стозевен, ни лаяй, не выделялся краской и породой. И братцы сводные, чье имя – баловство, миниатюрные фарфоровые гномы, определяли странное родство как шок и отклонение от нормы. Виною были разные отцы. О, made in Россия and Европа… Убийственные зрели огурцы, и в зарослях зловещего укропа стоял он – в подмосковной тишине, в камзоле, от рассвета до заката — он, купленный на память обо мне, с бесплатною доставкой из-за МКАДа. Я сам, такой же лишний и большой, в камзольчике и в шапочке с тесьмою, стоял бы и охотно, и с душой, между тобой – и тьмою. Но между мной – и близкими людьми теперь уже лежит такая бездна, что даже гномом, пес меня возьми, на даче появляться бесполезно. Там родственников кучные ряды ежевечерне сходятся в беседке, там облачные тучные гряды оперились, как белые наседки. Высоковольтных линий передач натянуты опасные качели, и призраки под кровлей этих дач живут себе, еще не улетели. Вся эта космогония проста, на кухне уже точатся ножи и отрезаны знакомые места — и мы теперь чужие. К тебе приплыл жених с материка, остался, обустроился, обжился. А я стою – печаль моя крепка. И краски слой сурово обнажился. |
