Я позорно сбежала. Как в кино про погоню, которое крутил на видеомагнитофоне брат. Там главная героиня обязательно стройная и высокая, в обтягивающих лосинах, в топе, не прикрывающем пупка, вся вымазанная отчаянием, но сохранившая волнующий вид, бежала от погони. Иногда отстреливалась и демонстрировала чудеса безупречного ориентирования на местности. Я же бежала как школьница, даром что бывшая, путаясь в собственных ногах, размазывая стыд по краснющим щекам и не понимая, где я вообще нахожусь и как здесь оказалась.

Как мило, мило! Чего мне было стыдиться, чего бояться? Своего желания стать на одну часть тела более исследованной?

– Убери свою консервную банку отсюда! – сказала в день нашего с тобой знакомства.

И не побоялась же гавкнуть на мускулистую мечту всех старшеклассниц. Ведь нам не нужны были одноклассники тогда. Это сейчас они сплошь успешные мужчины, и некоторые даже на выданье, так сказать. А тогда – сопля соплей погоняет. А ты – глаза темные, так хотелось их зажечь, осветить. Освятить! Хотелось тебя трогать и показывать всем вокруг, кроме, разумеется, родителей и соседей. И от коллег родителей, и даже от младшего брата надо было как-то тебя прятать. Я просила тебя встретить меня из школы, но ты всегда был занят и приезжал только тогда, когда тебе самому было удобно. Я выходила во двор, оглядываясь, и шипела: куда ты заехал, придурок, мама увидит, папа убьет. Убери свою эту банку отсюда. Банкой я называла твою бээмвэ. Серебристый металлик – ну встреть меня хоть раз из школы! Ты представить себе не можешь, как вознесутся мои девчачьи рейтинги!

Вот так ты и приезжал, мы сидели на лавке в соседнем дворе и ели мороженое. Сейчас с высоты своих тридцати я понять не могу, зачем ты таскался к школьнице?

Я представляла тебя Леоном, а себя – той жидковолосой девчонкой. Благо мои волосы всегда находились в таком состоянии, что и представлять труда не составляло. И ты такой – в черных очках, в черной футболке, в голубых джинсах – камера, мотор-р-р-р, и вот мы уже получаем «Оскар» за лучшие мужскую и женскую роли.

А потом ты встаешь на одно колено, отчаянно или от страха хрустнув вторым, и делаешь мне предложение. Софиты, вспышки камер, женщины «ах-и-ладони-ко-рту», а я в платье, которое стоит, наверное, как вся родительская квартира, и даю тебе свое согласие легким кивком головы. Это потом, когда мы останемся наедине, я брошусь к тебе, запрыгну на каменную грудь и крепко обхвачу тебя бедрами. За которые ты, кстати, и возьмешься, усадишь меня на стол и… «Обед готов!» Это мама из кухни звала меня получить дочерний оскар в виде тарелки борща. Всегда на подобных моментах.

Мечтательница! Уникальные кино в моей голове. Начало, кульминация и конец. Счастливый! Я не теряла интереса к каждой из историй до момента, пока всласть не отсмакую каждый кадр. Каждую мелочь, каждый взгляд, каждое слово. Но наше общение, а как это еще назвать, не походило ни на один из моих сценариев. Это все потому, что ты никак не соглашался забрать меня из школы?

В Киев еду.

Зачем?

Дела, бизнес, зачем тебе подробности?

Говорят, что киевский торт – вкусный. Правда?

Тебе привезти торт?

Нет, я просто спросила.

Правда.

Классно.

И ногами болтала, думала, привезет теперь торт или не привезет. Чувствовала плечом твое нечаянное плечо рядом. Мы становились чуть вровень только, когда сидели. Да и нечаянно касались друг друга тоже только в эти моменты. Ты каждый раз вытаскивал конфету грильяж и совал мне в карман.

Конфета для конфеты.

Чего это я конфета. У меня имя есть!

Я вскидывалась, а самой-то нравилось. Нравилось! Я находила в этом глубокий смысл – начинка вкусная, обертка красивая. Вся такая конфета-конфета. А ты словно на диете был. Так и не развернул, только попробовал чуть-чуть на последнем звонке. И больше ни-ни.

Твой Киев случился уже после нашего поцелуя. Ты, как обычно, приехал под вечер, посидел со мной на лавке, исшорканной вереницей задниц и подошв, оставил конфету в кармане и уехал, пообещав привезти торт.

Конфета, конфета – россыпь конфет в твоей жизни. Меняющиеся каждые три месяца продавщицы, розовые драже в уютных, исполосованных мятными лентами коробочках, в машине леденцы для свежего дыхания. От тебя всегда пахло конфетами. А я мечтала, чтобы пахло мной. Но конфет было слишком много, и я затерялась в этом кондитерском изобилии. Да и пахла я… блинами мамиными, а не «Гуччи Раш». Никакой романтики.

После Киева мы и не виделись. Только однажды я нашла на той, смею назвать ее нашей, лавочке обмокший под дождем грильяж. Киевский привет от лучшего актера моих старших классов. Нашла и оставила лежать дальше. Ну не есть же ее, в самом деле! Да и не хранить. В моей трогательной подростковой шкатулке, которую я прятала под матрасом, и так скопилось штук семьдесят оберток от грильяжа. Семьдесят один – некрасивая цифра. Это даже никакая не железно-чугунно-золотая свадьба. Это просто семьдесят один, поэтому она и осталась лежать на лавке, пока чья-то рука брезгливо не смахнула ее в осеннюю грязь.

И сейчас я сижу на кровати, вся мокрая от слез, не проснувшаяся еще и не забывшая этот ужасный сон. Не разметавшая еще по не слишком крепкому сознанию некрасивый и правдоподобный кадр. Не включившаяся пока в свою спокойную жизнь бездетной разведенки. Вот! Если бы хоть раз встретил меня после школы, я, может, заполучила бы в мужья одного из взревновавших и присмотревшихся ко мне одноклассников. Или подружилась бы с какой-нибудь крутой и популярной одноклассницей – она, конечно же, ради «вдруг у него друг есть», а я ради тусовок и вечеринок, где бы мои «нет» звучали не так убедительно, а актеры играли бы не слишком порядочные роли. Мало ли бы как сложилось.

Говорят, что такие сны к долгой жизни – так что отбой. Я проснулась. И это… ешь свои конфеты сам.

Родился в 2002 году в Екатеринбурге.

Окончил гимназию № 9. Работал ассистентом режиссера. Публиковался в «Российской газете» и других СМИ. Начинающий киновед сценарист и режиссер.

Что вы знаете о русском дореволюционном кино? Не волнуйтесь, «а разве оно было?» – тоже ответ. Как-то в нашем сознании укрепилось, что все дороги ведут к Эйзенштейну с Пудовкиным, а до этого – так, глупости. Вплоть до начала восьмидесятых годов советская власть всячески убеждала в этом массы: «Золотой теленок» Швейцера, «Гори, гори, моя звезда» Митты, даже умеренно-заумный «Ленин в Польше» Юткевича. И Михалков в восторженной «Рабе любви» однозначен – дореволюционное кино есть однообразный и бестолковый фарс. Уж большевики-то растопчут этот срам![1]

Не растоптали. Наоборот, отобрали, тщательно почистили и спрятали. Нак думаете, где Цивьян раскопал все эти ленты для реставрации?[2] В самом что ни на есть Госфильмофонде. Получилась новая Александрийская библиотека – для истории отбирали лучшее. И правильно делали! Весь тот шлак, что пародировали советские режиссеры, действительно существовал – и от него грех было не избавиться: ничего, кроме слез, эти ленты не вызывали[3].

Но что же хорошего в салонных мелодрамах и скабрезных комедиях, тем более коротких и немых? Достойны ли они того, чтобы вспоминать их? Давайте разберемся. Дореволюционный кинематограф – настоящая сокровищница талантов. За десять – всего десять! – лет у нас накопилось как минимум два десятка подлинных шедевров от мастеров мирового уровня. Я взял на себя смелость рассказать лишь об одном из этих гениев – человеке столь же одаренном, сколь и таинственном.