Как ни старалась, она не могла вспомнить, когда в последний раз разговаривала лично с кем-то, за исключением Луизы, с кем-то, кого она не знала и кто не знал ее. С кем-то симпатичным.

Рот открылся, и тут же накатила паника. Она не знала, что скажет, и не имела возможности контролировать то, что вылетит.

– Добро пожаловать, – сказала Валенсия, и ее голос отдался эхом в ушах. Неужели она крикнула?

Валенсия думала, что произнесет целое предложение из четырех или пяти слов, но сподобилась только на два. Добро пожаловать. Как будто она – большой деревянный знак на входе в национальный парк. Огорчительно, но не удивительно.

Она попыталась вспомнить, как знакомиться с людьми. Имена, улыбки, любезности. Назвала ли она ему свое имя? Нет. Кровь бросилась в голову. Не упасть бы в обморок, подумала она.

Питер выглядел смущенным, но не менее дружелюбным. Откинувшись на спинку стула, он почесал колено и указал на фотографию картины, приколотую к стене за ее компьютером.

– Ваша работа? – спросил он.

Валенсия покачала головой:

– Моей бабушки. – Она постаралась, чтобы ее голос звучал ярко – не неоново-розово и даже не пастельно. Скорее лилово. Она попыталась улыбнуться и почувствовала себя так, словно старается продать ему подержанную машину или всучить какую-то гадость.

Картинка с птицей была попыткой обрести покой и счастье. Бабушка написала ее много лет назад, но недавно картину продали на местном благотворительном аукционе произведений искусства. Мать сфотографировала ее и отправила снимок Валенсии, прежде чем отнести оригинал в общественный центр. Жест внимания и отчасти укора – Валенсия давно не навещала свою больную бабушку.

Валенсия принесла фотографию на работу и прикрепила ее к стене с помощью канцелярской кнопки. Поначалу ее побудило к этому чувство вины, но была также мысль, что, возможно, ей нравится сама картина и ее создатель и что картина принесет ей радость.

Иногда она пристально смотрела на нее, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, ожидая подтверждения, что испытывает что-то похожее на счастье, но всегда находила только чувство вины.

Неудачная попытка обрести нормальную жизнь и счастье обескураживала, но не удивляла: птица оказалась совершенно неэффективной. Она не принесла счастья и просто составляла ей компанию и напоминала о ее недостатках – очень похоже на ситуацию с Луизой, которая не столько помогала Валенсии с ее проблемами, сколько каталогизировала их, кивала на них и подбирала к ним названия.

– Вау, – сказал Питер. Она почувствовала, что картина произвела на него впечатление. – Хороша. Стоящая вещь.

– Она умирает, моя бабушка. Это птица, – сказала Валенсия. Все шло не так. Плохо. Или отлично? Ей не с чем было сравнивать. Может быть, они флиртуют? Может быть, стоит рассказать ему о ее путешествии? Рассказать о психотерапии и Луизе? Она умирает, моя бабушка. Это птица. Мне так жаль. Я боюсь самолетов и дня рождения, поэтому принимаю таблетки, от которых мой мозг превращается в нечто похожее на жвачку для рук.

Валенсия заметила, что сидит с открытым ртом. Неужели она сказала все это вслух? В старшей школе она всегда беспокоилась из-за того, что высказывает свои мысли вслух, не осознавая этого, и что все притворяются, будто ничего не слышали, щадя ее чувства.

Потом она заметила, что руки у Питера дрожат так же сильно, как и у нее, и ей стало немного легче. Может быть, руки дрожат у всех при знакомстве с новыми людьми. Он еще раз посмотрел на умирающую бабушку-птицу и одобрительно кивнул, а когда заговорил снова, отвел глаза в сторону.

– Так вы давно здесь работаете?

Прежде чем она успела ответить, раздался громкий треск и Питер рухнул на пол у ее ног, размахивая конечностями, как резиновая ветряная мельница. Дешевое офисное кресло не выдержало, когда он откинулся на спинку, и разломилось пополам. Роботы-клоны вскинули головы и тут же – в идеальном унисоне – снова уткнулись в свои компьютеры.

Валенсия замерла. Обидится ли он, если она засмеется? Не почувствует ли себя неловко, если она не засмеется? Смутится ли в любом случае? Выглядел он так, словно обдумывает аналогичный набор вопросов. Лицо его приобрело цвет томатного соуса.

Это была уже вторая картина из серии. Валенсия представила их в художественной галерее – выставку о своей жизни, с милой маленькой табличкой: «Плохо разбираюсь в людях: Исследование неловких социальных взаимодействий».

Между тем тело уже начало принимать решения, не дожидаясь, пока это сделает мозг. Она поймала себя на том, что кивает и извиняется, говоря, что ей нужно спросить кое о чем Норвина, менеджера, как будто вопрос требовал незамедлительного решения и она не могла сначала наклониться и помочь Питеру подняться на ноги. Уже уходя, Валенсия поняла, что с социальной точки зрения приняла неверное решение, но было слишком поздно. История ее жизни. Взаимодействие с окружающими – двойка.

Она остановилась, оглянулась через плечо и увидела, что Питер смотрит ей вслед.

– Я, э-э… – начала она, но потом покачала головой, виновато улыбнулась и устремилась по проходу со скоростью, превышающей ту, с которой следует передвигаться в офисе.

Она едва успела заметить какого-то мужчину со стопкой бумаг, а потом кто-то сказал: «Уф!», бумаги полетели на пол, и до нее не сразу дошло, что уж теперь виновата она одна.

Сказав, что ей нужно увидеть Норвина, Валенсия поставила себя в затруднительное положение, и теперь ей ничего не оставалось, как подойти к его офису и постучать в дверь. Она не знала толком, что скажет ему, когда войдет туда, но уж если придумывать оправдания, то нужно, по крайней мере, не соврать еще раз.

– Войдите.

Она толкнула дверь, используя салфетку из кармана, чтобы повернуть ручку, не прикасаясь к ней. Норвин сидел за своим столом и курил трубку, от которой вокруг него поднимались клубы дыма, так что он был похож на кучево-дождевое облако с торчащей из него парой рук.

– Да? – пробормотал он, когда дым рассеялся. Он был таким же, как и все остальные мужчины в «Уэст-Парке», если не считать того, что он почти все время просиживал здесь и выглядел малость помятым, изрядно растрепанным и чуточку диковатым, как живущий в пещере отшельник.

Валенсия прочистила горло и начала теребить кончики волос, пропуская их сквозь пальцы и рассматривая так, как будто никогда раньше не видела.

– Э… – начала она. – О, неважно – у меня был вопрос, но я только что вспомнила ответ. – Норвин хмыкнул, но его глаза улыбнулись ей, и она улыбнулась в ответ, благодарная менеджеру, который не любил болтать. Она всегда подозревала, что он ценит ее по той же причине. Несколько минут спустя Валенсия прокралась обратно к своему столу, когда Питер, сидевший на стуле, взятом из пустой кабинки, разговаривал по телефону.

После этого всякий раз при встрече Питер улыбался и кивал, а Валенсия улыбалась и кивала, и они застряли в тихой колее, которую вырыли для себя всеми этими кивками.

Однако он часто оглядывался на нее через плечо. И она думала, что, по крайней мере, его лицо будет одним из последних, которые она увидит перед смертью.

Анна смотрит на дверь квартиры миссис Валентайн. Чуть ниже уровня глаз висит слегка запачканная деревянная табличка с вырезанным внизу сердечком и сделанной по трафарету надписью:

В этом есть что-то колдовское, как в пряничном домике старухи-людоедки из «Гензеля и Гретель». Анне и без того здесь не нравится, и надпись только усиливает дискомфорт.

Со старухами всегда так; в их присутствии она чувствует себя неловко. Они непредсказуемы; ей бывает трудно понять, чего от них ожидать, как и чего они ожидают от тебя.