С технической точки зрения она не умирает, но уже настолько стара, что если будет жить и дальше, то люди начнут удивляться. Ей восемьдесят семь, но она не чувствует себя восьмидесятисемилетней старухой. Скорее она чувствует себя моложе, например на восемьдесят шесть. Миссис Валентайн живет одна, в квартире в здании на углу Пятой улицы и Фризен. Ее лицо напоминает смятый комок бумаги. У нее грубые руки с узловатыми пальцами, но мягкие серебристо-белые волосы. Она постоянно сутулится и слегка клонится вправо; она как матрас, засунутый в раму с торчащими пружинами, – наполнитель сбивается в одних местах, зато в других его нет совсем. Она прихрамывает, шаркает ногами и хрипит. Год назад потерялись очки, так что теперь все туманится и расплывается. Для своих лет она очень даже хорошо сохранилась, но она стара. Ее лучшая подруга, миссис Дэвис, живет в квартире 13, напротив, и пребывает примерно в таком же состоянии – чуть меньше волос на голове, чуть больше дряблой, обвисшей кожи на подбородке.

Миссис Валентайн очень высокого мнения о миссис Дэвис. Миссис Дэвис относится к миссис Валентайн ровно так же и говорит всем, что они – сестры, потому что почему бы и нет. В старости вы понимаете, что правила в такого рода вещах смехотворны и нелепы. Вы можете быть родственниками кого угодно. Кровь уже не важна.

Обе называют друг дружку по фамилии, а не по имени, потому что фамилия – приятное напоминание о мужьях, которых нет больше рядом. Началось это вскоре после смерти мистера Дэвиса, когда миссис Дэвис переехала из загородного дома в пустую квартиру. То, что квартира оказалась свободной, величайшая удача для обеих женщин, чьи отношения на какое-то время свелись к телефонным звонкам. Ни у одной нет теперь действительных водительских прав. Миссис Валентайн помогала подруге распаковывать вещи. Добрых три или четыре часа они работали в полном молчании, прежде чем миссис Дэвис открыла рот и сказала:

– Я больше не миссис Дэвис.

Струйка слюны стекла по подбородку, и она подняла сморщенную руку. Лицо ее приняло удивленное выражение, словно с потерей мужа, дома и имени она засомневалась и в собственном теле – а вдруг ей придется освободить и его тоже.

Миссис Валентайн прекрасно ее поняла и обняла миссис Дэвис так крепко, как только позволяли ее хрупкие кости, стараясь втолкнуть дух подруги в тело и удержать его там.

– Ты все еще миссис Дэвис, – сказала она твердо, но с нежностью, в седые волосы и с тех пор звала ее только так – миссис Дэвис, а когда миссис Дэвис начала в свою очередь называть ее миссис Валентайн, ей это даже понравилось. Простой акт благодарности и памяти – об их ушедших мужчинах, конечно, но, может быть, еще больше взаимной печали и скорби.

Когда миссис Дэвис попала на пару недель в больницу, миссис Валентайн начала разговаривать с собой вслух, потому что привыкла слышать имя мужа и теперь ей этого не хватало.

– Доброе утро, миссис Валентайн, – говорила она. – Почему бы вам, миссис Валентайн, не выпить для начала чашечку чаю?

С тех пор так и продолжалось, хотя миссис Дэвис выздоровела – настолько, насколько это возможно – и вернулась в квартиру напротив. Ощущение непривычное, странное, но она ничего не имеет против – кто-то сказал, что эксцентричные люди живут дольше всех прочих. Доказывать, что ты прав, продолжая жить, – ей это нравится.

Миссис Валентайн пытается находить радость в мелочах, потому что вещи большие становятся слишком тяжелыми и выскальзывают из рук.

Ей нравится сидеть на балконе и смотреть на играющих в футбол мальчишек. Нравится подслушивать соседей снизу, которые тоже частенько сидят вечерами на своем балконе. У нее есть записи любимой фортепьянной пьесы Рахманинова – этюда-картины соль минор, которую она слушает сутками напролет. Музыка успокаивает и утешает уже потому, что знакома. Через какое-то время ухо привыкает, звуки растворяются в фоне, и миссис Валентайн делает громче. Музыка разносится по узкому коридору и предположительно проникает сквозь тонкие как бумага стены в другие квартиры, но соседи не жалуются. Может быть, она и на них действует успокаивающе.

Время от времени миссис Валентайн накапливает небольшую сумму задолженности по кредитной карте. Миссис Дэвис читает ей лекции о процентных ставках и финансовой ответственности, но чего миссис Дэвис не понимает, так это того, что миссис Валентайн делает это нарочно – чтобы иметь возможность встретиться со сборщиками долгов. В последнее время она ищет общения в необычных местах. Приходится. Все обычные исчерпаны.

– Карле сейчас трудно, – скажет она миссис Дэвис, когда они сядут выпить по чашечке чаю дождливым вечером. – Ее мальчик плохо ведет себя в школе, и ей не нравится нынешняя работа. Она хотела стать архитектором, но потом забеременела Джимми, и ее муж просто сбежал.

Миссис Дэвис смутится на секунду, и миссис Валентайн, спохватившись, рассмеется и кивнет.

– О, извините, миссис Дэвис. Карла – мой сегодняшний коллектор. Такая лапочка. Мы проговорили с ней полчаса, и она только что не расплакалась. Завтра поболтаем еще.

Миссис Дэвис покачает головой, но ничего не скажет – ничего необычного, после больницы она вообще мало говорит. Она все же дает понять, что не одобряет странное хобби миссис Валентайн, но понимает стремление подруги к общению, ее потребность быть нужной, когда мир вокруг нее сжимается.

Миссис Валентайн променяла свое место в общественном саду на единственный кустик базилика у себя на подоконнике. Она больше не пишет картин – руки не хотят – и отказалась от всякой спонтанности, заново открыв для себя былой интерес к планированию.

К стене у холодильника приклеен листок бумаги, на котором дрожащей рукой нанесены линии и буквы: дни недели вверху подчеркнуты, часы дня обозначены по вертикали слева. Каждый отдельный временной интервал заполнен либо именем, либо названием телешоу, либо мелкой домашней работой, либо каким-то занятием, либо просто словом «вздремнуть», написанным немного темнее, чем другие слова, и подчеркнутым дважды, потому что она не любит дремать днем, но знает, что ей это нужно. Она очень строга к себе в этом вопросе.

– А теперь, миссис Валентайн, – скажет она в пустую комнату, сопротивляясь дремоте, как трехлетний ребенок, – вам нужно вздремнуть. Вы знаете, что это так. Когда проснетесь, можете выпить чаю. – Взятка, как она выяснила, работает лучше всего. Иногда ей кажется, что в ней уживаются два человека: упрямый трехлетний ребенок и измученная им мать. Она раздражает сама себя, но все равно старается быть заботливой и понимающей. В конце концов, старость – это тяжело. Она гордится своей эмпатией. Листок на стене ей больше не нужен; ей ничего не стоит прочитать дневную телепрограмму в каком угодно порядке и даже стоя на голове (абсурдный образ, учитывая ее хрупкие фарфоровые кости и выпирающие суставы), но она все равно сверяется с ним через каждые полчаса. Иногда, когда она остается одна в своей квартирке, ей кажется, что время замедлило ход или даже остановилось.

Минуты становятся пустыми и бесконечными, дни влачатся получасовыми шагами, и она чувствует себя спокойнее, зная, что со следующим шагом не оторвется от земли и не улетит в пространство, как шарик без ниточки. Четкое следование плану – ее привязь, даже если очередной пункт – это лечь на диван и уснуть на тридцать минут.

Она знает, что содержание каждого пункта расписания неважно ни по каким стандартам, но это то, на что она способна, то, что составляет ее часы и дни. В любом случае определить, что значит «важно», очень трудно. Может быть, Важность определяется Способностью. Может быть, такой простой акт, как быть живым, вовсе не кажется важным, пока не перестает быть непроизвольным и не начинает восприниматься как что-то, над чем нужно работать. Она уже не просто живет, теперь жить – это достижение. В конце концов, она могла бы совершить что-то фантастическое утром, но это фантастическое не будет значить ничего, если она не переживет полдень, чтобы рассказать об этом кому-нибудь.