Даже если ты почти ничего уже не сделаешь, лучше прожить полный день. Вот почему она дает себе совсем крохотное пространство для маневра, разрешает совсем маленькое послабление в том, что касается визитов и уборки, но строго соблюдает все, что касается жизни как состояния, и не пропустила еще ни одного дня.

Однако на этой неделе ей необходимо внести более существенные изменения в свое расписание. Миссис Валентайн наняла девушку, чтобы та раз в неделю занималась домашним хозяйством. Вопрос достаточно спорный, нужен ли ей кто-то еще для домашних дел – вероятно, она могла бы и дальше обходиться самостоятельно.

Но ей нужно встретиться именно с этой конкретной девушкой.

У каждого есть скрытые мотивы. Когда скрытые мотивы есть у недоброго человека, это называется интригой. Когда скрытые мотивы есть у хорошего человека, это называется планированием.

Миссис Валентайн планирует.

До дня рождения Валенсии – в августе – оставалось три месяца. Вообще-то ее не волновали дни рождения, у нее все равно не было друзей, с которыми можно было бы праздновать, но этот день рождения был особенным, и она воспринимала его на физическом уровне. Воспринимала настолько остро, что ее тошнило.

Особенным этот, тридцать пятый, день рождения был потому, что она помнила своего отца в тридцать пять. В тридцать пять у него был дом, карьера и семья – ребенок и жена. У него была борода, и Валенсии он казался старым.

По лбу у него проходила глубокая, как канава, морщина, а над ушами торчали жесткие седые волосы. Он все время обо всем беспокоился, и у него слишком болели колени, из-за чего он не мог гулять с дочерью. Она помнила, как в десять лет думала, что тридцать пять – это конец. Тридцать пять было для нее тем возрастом, в котором тебе уже ни до чего нет дела, в котором ты становишься раздражительным, больным и больше не улыбаешься своему ребенку.

И вот посмотрите: у нее даже нет того самого ребенка, которому можно было бы перестать улыбаться. Может быть, отцовские скорбь и уныние перешли к ней по наследству?

Она и росла такой, печальной и беспокойной, только никто этого не замечал, пока печальный и беспокойный ребенок не стал печальным и беспокойным подростком. «Это просто такая фаза, – говорили все. – Пройдет».

Не прошло. Теперь она была печальным и беспокойным взрослым, и при мысли о близящемся тридцатипятилетии у нее сводило живот от страха.

Ее психотерапевт Луиза, раздававшая психиатрические ярлыки с такой же легкостью, с какой Опра Уинфри раздает машины (У вас тревожный невроз! У вас обсессивно-компульсивное расстройство! И у вас начинается депрессия!), полагала, что бояться тридцати пяти бессмысленно и глупо. Вслух она этого не говорила, но Валенсия догадывалась, что она так считает. Похоже, ей больше нравилось, когда Валенсия боялась смерти или пожара в квартире.

Когда на последнем приеме Валенсия сказала: «Меня тошнит от одной только мысли, что мне исполнится тридцать пять», Луиза оторвалась от того, что делала, и, как щенок, склонила голову набок; серьги-канделябры при этом громко звякнули на шее. Зато волосы даже не шелохнулись; коротко постриженные и уложенные в твердый как камень, пламенный пучок на макушке, они напоминали свечу. Валенсия всегда восхищалась этим утонченным проявлением храбрости – короткими волосами. Прятаться Луизе было не за чем. Валенсия же никогда даже не убирала волосы за уши.

Луиза пыталась заправить степлер, и Валенсия сначала подумала, что ее признание останется без ответа, но потом все сложилось, раздался щелчок, и степлер выстрелил на пол серебристую скобу.

– И что дальше? – спросила Луиза, откладывая степлер и беря стопку бумаг.

Валенсия не знала, каким психотерапевтом была Луиза, хорошим или плохим, потому что ей не с кем было сравнивать. Она была доброй, но, казалось, не всегда дружила с головой. Как будто ее разум был шариком, наполненным гелием и летающим по углам комнаты, тогда как длинное тело раскачивалось взад и вперед в кресле напротив стола, занимаясь какой-то посторонней работой, не имевшей никакого отношения к клиенту. В офисе пахло цветами – не каким-то одним цветком, а всеми цветами сразу.

– Что дальше? – повторила растерянно Валенсия, глядя в угол комнаты, где парил разум Луизы.

– Следующие самые пугающие вещи. Если тридцатипятилетие возглавляет список того, чего вы боитесь, то что идет дальше, под вторым и третьим номером? – Теперь Луиза пыталась выровнять бумаги, постукивая стопкой о стол. Будь Валенсия человеком более уверенным в себе, она бы попросила Луизу прекратить это, потому что стук отвлекал. Но ни уверенной в себе, ни напористой Валенсия никогда не была.

– Самолеты, – сказала она, повышая голос, чтобы перекрыть стук бумаг. – А потом шоссе.

– Вы боитесь самолетов или боитесь летать? – уточнила Луиза.

Бум, бум, бум.

– О да, летать, – чувствуя себя дурочкой, сказала Валенсия. – Самих самолетов я не боюсь. Боюсь только, что они падают… с неба. Вместе со мной. – Она знала, что это каким-то образом работает: самолеты могут летать с людьми внутри, летать туда, куда надо, и даже приземляться не взрываясь. Но если бы она оказалась на борту, все, что обычно срабатывало, отказало бы, потому что она это заслужила. Иногда Валенсия задумывалась, не проявление ли это тщеславия, чувства собственной важности – думать, что одно только ее присутствие способно изменить законы физики или остановить механическую работу гигантских реактивных самолетов.

– Вы когда-нибудь летали? – спросила Луиза, поразив Валенсию способностью задавать вопросы по делу, занимаясь чем-то посторонним и вроде бы даже не обращая внимания на клиента.

– Нет.

– Думаю, Валенсия, вам бы стоило это сделать. Может быть, если справитесь с номером два в вашем списке, то и номер один уже не будет казаться таким пугающим. Может быть, вы поймете, что вам достает храбрости делать то, чего вы боитесь. – Луиза уже сунула бумаги в пасть степлера и теперь стояла у стола, нажимая на стальную челюсть изо всех сил, но стопка была слишком толстой. Она нахмурилась, разделила стопку на две половинки и принялась снова подравнивать листы, постукивая ими по столу. – Извините, что я сказала?

– Вы сказали, что мне стоит куда-нибудь слетать.

– Ах да. Действительно стоит.

– Куда?

– Все равно куда. Не важно. Вы могли бы полететь в Саскатун или Токио. Короткое путешествие далось бы легче, но более длительное, на мой взгляд, было бы эффективней. Есть ли какое-нибудь место, где вы хотели бы побывать?

Побывать Валенсия хотела бы везде. Она часто брала в библиотеке книги о путешествиях и ехала в аэропорт, где часами сидела, пила кофе, ела несвежие дорогие маффины и смотрела, как приземляются и взлетают самолеты. Для нее это было сродни посещению аквариума. Самолеты походили на акул – гладкие серые тела с острыми плавниками, каким-то образом рассекавшими воздух и при этом остававшимися неподвижными.

Она пожала плечами:

– Нет.

– Подумайте об этом, – сказала Луиза. – Спланируйте путешествие. – Она скрепила первую стопку бумаг, затем вторую, соединила их скрепкой и положила перед собой. – Вот. Тронуться можно.

Валенсия многозначительно кивнула, но Луиза на нее не смотрела.

– А потом что, хайвеи, вы сказали? Вы боитесь хайвеев или…

– Да. – Валенсия почувствовала, как предательски дрогнул голос, и попыталась его выровнять. – Боюсь ездить по ним. Сами дороги меня не пугают. А вот ездить по ним страшно. Или… или… – Она сглотнула и подождала, пока слова догонят мысли. – Или ехать пассажиром. Выезжать за город.

Луиза хихикнула, как будто в этом было что-то смешное. Как будто у нее не было какого-то другого пациента, который рассказывал, к примеру, о страхе перед ватными шариками или чем-то в этом роде. Как будто автомобильные аварии не были вполне реальны и не могли причинить человеку вред. Валенсия нахмурилась и уткнулась взглядом в колени.