– Когда вы в последний раз ездили по шоссе?

– Давно, несколько лет назад, – сказала Валенсия. – Навещала маму и папу. Они живут в Саскатуне.

– Вы не видели своих родителей несколько лет?

– Они приезжают ко мне. Знают, что я не люблю шоссе.

– А… – Луиза любила произносить это «а…». Может быть, она и пришла в эту профессию только для того, чтобы стучать чем-то по столу и говорить «а…». – Что ж. Разберемся по пунктам. Давайте начнем с самолетов. Вы могли бы также поговорить с вашим доктором насчет корректировки ваших лекарств, – добавила она, очевидно трепеща от восторга при мысли об этом, как если бы была ученым и проводила на Валенсии опыт.

Луиза выдвинула ящик у правого колена и начала копаться в нем.

– Мысль о дне рождения не должна вызывать рвотный позыв. По крайней мере, пока не достигнете моего возраста. – Она хихикнула в ящик, словно приберегая немножко смеха на потом. – Может быть, нужно просто увеличить дозу.

От предложения увеличить дозу Валенсии захотелось блевануть. Чего ей никак не хотелось, так это вообще пользоваться лекарствами, не говоря уже об увеличении дозы. Хотя, возможно, Луиза была права и эта реакция служила еще одним доказательством того, что дозу и впрямь нужно увеличить. Снова.

Она, как всегда, последовала совету Луизы, и теперь ее таблетки были синими, а не красными, но страх перед тридцать пятым днем рождения сохранился независимо от изменения цвета таблеток. Но возможно, Луиза что-то поняла насчет путешествия, потому что когда Валенсия проснулась на следующее утро, она думала об этом, а не о своем дне рождения. А потом желудок кувыркнулся и избавился от содержимого, и случилось это потому, что она представила, как «Боинг-737» погружается в Атлантический океан и одно замкнутое пространство поглощается другим. Сработало, Луиза, – подумала она, склоняясь над унитазом.

Вот так Валенсия и начала планировать свое путешествие, или, точнее, позволила себе увлечься им. В животе возникло жутко неприятное ощущение, и сначала она приписала его разрыву аппендикса или первому признаку расстройства печени. Однако после тщательного исследования и самоанализа Валенсия пришла к выводу, что речь может идти о некоем спровоцированном тревогой эмоциональном возбуждении. Просто она уже давно не испытывала ничего такого, что теперь ошибочно приняла за боль.

Новая доза лекарства от беспокойства всегда вызывала неприятный эффект – мозг как будто накрывался тяжелым одеялом. Так продолжалось примерно неделю, после чего организм привыкал к перемене. Ощущение необязательно бывало плохим, оно просто не способствовало производительности. Ей хотелось свернуться калачиком под этим одеялом и уснуть. Она шла на работу в замедленном темпе, и ей не нужно было стараться не обращать внимания на коллег – они отступали на периферию, двигались тенями и разговаривали шепотом. Она видела только то, что находилось непосредственно перед ней, и даже это было окутано странным ментальным дымом.

Именно из этого тумана он и появился, как солист рок-группы, появляющийся из облака сухого льда: идеальный мужчина.

Он выглядел так, как будто его вдохнули в жизнь и бросили к ней. Она сидела за своим столом. Потом встала, повернулась, направилась к кофеварке и оказалась на полу. И он тоже.

Секунду они смотрели друг на друга, запыхавшиеся, сбитые с толку.

Он вскочил первым, и она посмотрела на него снизу вверх.

Первое, что она заметила в нем, его виноватый вид. Лицо было красным, как пожарная машина, он сокрушенно покачал головой и протянул руку, чтобы помочь ей подняться, выражая сожаление и раскаяние. Потом огляделся, чтобы убедиться, что никто ничего не видел, и посмотрел на нее так, как будто нарочно встал у нее на пути, а не столкнулся случайно. Она уклонилась от его руки и поднялась сама, воспользовавшись в качестве опоры своим офисным креслом. Не обижайтесь, хотела сказать Валенсия. Обычно я стараюсь ни к кому не прикасаться.

Но она так ничего и не сказала.

Теперь, когда они оба стояли, она заметила в нем еще одну странность, еще одну неуместную вещь: у него были волосы. Вообще-то эта деталь не заслуживала бы внимания, но он, возможно, был единственным мужчиной с волосами во всем здании, и это означало, что он автоматически становился единственным мужчиной с волосами в ее замкнутом мирке. Волосы были красивые, хотя и прилегали плотно к голове, как будто их примяла шляпа или шлем.

Под волосами имелось красивое молодое лицо, не скрытое усами или очками с толстыми стеклами, и теперь это лицо пыталось улыбнуться ей, хотя выглядело при этом так, словно собиралось расколоться на миллион других выражений.

Она тоже улыбнулась, но не ему, а его ногам, и пробормотала что-то насчет того, чтобы он не переживал, что это она такая неуклюжая и ей совсем не больно (хотя потом она подумала, что, может быть, и не сказала ничего, а только вообразила себе это), и наконец быстро прошла мимо него к маленькой кофейне на другой стороне зала.

Валенсия не торопясь наполнила стаканчик и повернулась, чтобы пройти в свою кабинку, но заметила, что таинственный мужчина сидит за столом через проход от ее рабочего места, барабаня длинными пальцами по подлокотникам кресла и глядя прямо на нее. По крайней мере, это объясняло, как он появился словно из ниоткуда: он шел к своему креслу или в противоположном направлении, и она налетела на него. Ситуация менялась в худшую сторону – в столкновении была виновата она.

Тогда же Валенсия поняла две вещи: во‐первых, она все еще движется к своему месту, даже не думая об этом, и, во‐вторых, он намеревается заговорить с ней, когда она туда доберется. Мозг принялся экстренно выбрасывать адреналин в остальные части тела, умоляя ноги остановиться, но они продолжали нести ее вперед. Она чувствовала себя насекомым, которое смыло в слив раковины.

– Привет, я Питер, – сказал он, когда она подошла, и, поднявшись, сделал несколько бесшумных шагов по ковровому покрытию цвета овсянки к ее столу. Она улыбнулась – или попыталась улыбнуться, поставила чашку с кофе и с тоской посмотрела на свое кресло. – Еще раз, – сказал Питер, который либо не заметил ее многозначительного взгляда, либо не понял, что этот взгляд означает, – мне действительно жаль. Честно говоря, я просто не заметил вас вовремя, а когда заметил, было уже слишком поздно. – Голос его дрогнул, а улыбка была искренней, но неуверенной. Он то ли сгорел на солнце, то ли не мог справиться со смущением. Он протянул руку, чтобы поздороваться, допустив тем самым, о чем, конечно, не догадывался, большую ошибку.

Чего Валенсия никак не хотела, так это дотрагиваться до чьей бы то ни было руки. Чужие руки – грязные. В этом она практически не сомневалась. Когда кто-то пытался пожать ей руку – или тем более подержать ее за руку (чего не случалось со времен средней школы, но это было совсем другое дело), – она моментально поддавалась панике.

К сожалению, хотя теперь никто не пытался взять ее за руку, люди все еще пытались пожать ее, особенно когда старались произвести хорошее первое впечатление. Обменяться рукопожатием хотела Луиза, а также один из друзей ее отца, с которым она однажды столкнулась на улице. И вот теперь… Питер.

Валенсия повела себя так, словно не заметила жеста, быстро села, взяла телефонную гарнитуру и притворилась, что распутывает шнур. Это была наука, которую она практиковала и совершенствовала: умение избегать рукопожатий, не оскорбляя – как она надеялась – людей.

Какое-то время он стоял, сконфуженный, с протянутой рукой. Художник мог бы написать его портрет. Она улыбнулась ему, избегая смотреть на руку, пока та не опустилась. Питер все еще стоял, держа руку на уровне ее лица. Но она была непреклонна.

Она не хотела, чтобы он счел ее невежливой, и понимала, что должна что-то сказать, как сделал бы любой вежливый человек. Как сделал бы нормальный человек. Было ли это ужасно лживо с ее стороны – притворяться нормальной?

Она попыталась вспомнить, что говорят вежливые, нормальные люди. Что говорят нормальные люди? Что говорю я в нормальной ситуации? Нормально ли, что я что-то говорю?