Вставший Гурьев положил ей на плечо руку.
– Тебе лучше? – спросил он.
Надя кивнула.
– Ты меня вытащила?
Она молчала.
Гурьев обвёл взглядом пустыню, стену…
– Завтра Сирош должен прийти. Завтра, – твёрдо сказал он. – Это радиация. Мы хватанули рентгены…
– Я поняла это, – сказала Кира Евсеевна. – Я поняла это ночью.
– Чего хватанули? – Войкова наклонилась над Кирой Евсеевной. – Какой заразы?
– Атомов, – буркнула та. – Таких малюсеньких, невидимых…
– Это что, как в больнице?
– Раз в сто, а может, и больше.
Войкова выпучила глаза.
– Я слыхала, мужики – того, никуда потом, не стоит…
– Мужики… – произнесла Кира Евсеевна и поджала губы.
И Ирочка Беловёрстова не удивилась этой пошлости Войковой, а лишь взглянула на испуганного Еремея Осиповича, не понимая этого испуга, но жалея его.
– Во, влипли… – выдохнула Войкова и неожиданно подмигнула Гурьеву: – А то, может, проверим, а?.. – То ли засмеялась, то ли заплакала и поплелась вслед за Еремеем Осиповичем, уходящим за барханы.
И Кира Евсеевна крикнула ей вслед:
– Пригляди за мальчиком.
– Надо ждать, – сказал Гурьев. – Надо ждать и беречь силы.
Он лёг, спрятав голову в тень.
И Надя легла рядом, положив ему на грудь руку, а Ирочка Беловёрстова прижалась к нему с другой стороны.
Только Кира Евсеевна осталась сидеть, наблюдая за Войковой и Еремеем Осиповичем и думая, что если те упадут, она не сможет их притащить. Потому что у Войковой вес – как у хорошего мужика…
Светящиеся ободья покатились из пустыни под утро.
Сначала они были маленькие и странно подпрыгивали, и Ирочке Беловёрстовой это показалось страшно смешным. Потом стали увеличиваться, превращаться в шары, и это её уже насторожило. Но, поглядев на спящих, она не решилась их будить и, положив подбородок на колени, стала наблюдать за шарами уже неотрывно.
Они метались по пустыне, исчезали, вновь появлялись, наконец засветились совсем рядом. И тогда она разбудила Киру Евсеевну.
Кира Евсеевна подумала, что Ирочке Беловёрстовой стало совсем плохо, и, преодолевая собственную слабость, попыталась уговорить её выпить воды, припасённой с вечера, – единственного лекарства, что у них ещё осталось. Но та упрямо отворачивалась, указывая в темноту. Наконец Кира Евсеевна разобрала её шёпот. Она поднялась и тоже увидела шары. И услышала гудение, то пропадающее, то возникающее вновь. И впервые за все эти кошмарные дни Кира Евсеевна испугалась. Она поняла, что эти галлюцинации – последнее на пути к запредельности и ей уже не доведётся увидеть своего внука, только перед экспедицией начавшего распирать живот невестки. И стало страшно обидно, потому что во внуке она предчувствовала родственную душу, которую безрезультатно прождала всю жизнь. И вот теперь, когда эта душа появилась, примиряя её с миром, мужем и таким чужим сыном, она уходила…
Кира Евсеевна заплакала сухими и безмолвными слезами, обхватив голову Ирочки Беловёрстовой, поглаживая её длинные, шуршащие от песка волосы, жалея и её тоже. Голос Нади долго пробивался сквозь плотную завесу её собственных дум, поэтому она не сразу поняла смысл:
– Вот и кончается всё. Это за нами, – сказала Надя, осторожно вытаскивая руку из-под головы Гурьева. – И мы больше ничего не узнаем.
– Ты тоже видишь? – спросила Кира Евсеевна, удивляясь общности предначертанного и начиная сомневаться.
Надя не ответила.
Гурьев открыл глаза.
Он не мог вспомнить, спал или нет, тело тянуло к песку, оно не хотело подчиняться, становясь всё более самостоятельным, независимым от него и его желаний. Лёжа с открытыми глазами, он сначала навязал ему свою волю, добился подчинения и лишь потом присмотрелся к трём неподвижно застывшим фигурам, стоящим лицом к пустыне. И первой узнал Надю. Потом остальных, чем-то озабоченных, напряжённых.
Неловко переваливаясь, встал на колени, выставил правую ногу, опёрся рукой, и, выпрямляясь, увидел вдали огни, так похожие на фары. А когда замер, вглядываясь, услышал и звук мотора.
Он хотел обрадоваться. Хотел крикнуть, что их нашли, что теперь будет всё хорошо, но помедлил, желая удостовериться. И тут рядом вытянулся Еремей Осипович. Качаясь, словно незрелый бамбук, он неожиданно быстро пошёл в сторону огней, и все услышали его:
– Наши, наши…
И, вкладывая в это слово иной, непривычный смысл, следом повторила Ирочка Беловёрстова, потом Кира Евсеевна, и Гурьев прошептал его, думая, что Еремей Осипович – совсем ещё мальчик, не успевший отвыкнуть от детских жестоко-безобидных игр.
Они карабкались по бархану, и впереди скоро оказалась Войкова, хотя спала до последнего, её разбудил крик Еремея Осиповича. Она гребла песок большими и крепкими руками, извивалась широким телом, первой встала на вершине бархана и доложила:
– Вездеход. С дулом. Может, танк.
Она не могла разглядеть, тьма ещё только уходила, и фары стали лишь чуточку бледнее. Но оказалось, что угадала: на песок попрыгали люди в пятнистой форме, и один из них, с чёрными-пречёрными усами, с красным лицом под каким-то балахоном, безошибочно нашёл Гурьева и сначала сказал давно уже вертевшееся на языке:
– Какого чёрта занесло сюда?
А потом приказал:
– Брать только представляющее ценность.
– Как же?.. Приборы, имущество…
– И быстрее, как можно быстрее! Хотя вам…
Он не договорил, махнул рукой, зашагал к своим подчинённым, помогающим подняться в машину женщинам.
И тогда Гурьев увидел Сироша, в таком же, как остальные, балахоне, вытащил из рюкзака дневник, записи, таблицы, карту. И тут рядом опять возник черноусый:
– Это представляет ценность?
– Это то, что мы успели сделать…
– Хорошо.
Черноусый распахнул блестящий мешок, протянул руку в перчатке. Гурьев послушно отдал ему бумаги, и они тут же исчезли в мешке.
Он пошёл к машине.
Сирош ждал его. Подал руку, тоже в перчатке, молча указал на овал двери-люка, и Гурьев вошёл в неё, отметив, что машина странная, он никогда таких не видел, по-видимому, специального назначения. Так оно и оказалось, потому что внутри, в металлическом чреве, всё напоминало подводную лодку, и Сирош, подталкивая, провёл его по каким-то отсекам. Пригнув голову в проёме, Гурьев шагнул ещё в один и в дымчатом свете увидел всех, но на всякий случай стал проверять, не забыли ли кого, и не сразу понял, что сказал Сирош.
– Раздевайтесь, – сказал он. – Догола. Одежду бросайте сюда, – показал на высокий ящик в углу. – Так надо.
И исчез, захлопнув металлическую дверь.
И Гурьев первым стал стягивать рубашку, понимая, что и в самом деле так надо.
Скоро они все, в чём мать родила, стояли, плотно прижавшись друг к другу, а сверху полилась вода, липкая на ощупь. Полилась обильно, неэкономно, и Кира Евсеевна не выдержала, проворчала:
– Что же они так открыли…
А Войкова тут же прыснула, шлёпнула пониже спины Ирочку Беловёрстову:
– Во, бабы, прям оргия… Только все квелые, как покойники…
– Помолчала бы, – сказала Кира Евсеевна, поворачиваясь и раздвигая бёдрами Еремея Осиповича и Надю. – Сколько на нас всего…
– А Сирош ничего, – оптимистично произнесла Войкова. – Бравенький. Значит, и мы в порядке будем. Не знаю, как мужики, с ихними пистолетами, а мы, бабоньки, всегда справными будем.
И она опять хихикнула, словно всхлипнула.
И Гурьев подумал, что у неё может начаться истерика, и погладил ладонью по литой спине.
Войкова замерла.
Он ещё несколько раз провёл сверху вниз, из-за жидкости не чувствуя пальцами её кожи, и вспомнил тот давний мираж.
– Это было предупреждение. Знамение, – прошептала Надя. – Это – мы сейчас…
Кто-то всхлипнул.
Потом ещё раз.
И тело Еремея Осиповича затряслось, стало соскальзывать вниз. Кира Евсеевна и Ирочка Беловёрстова подхватили его под руки, помогая выплакаться, понимая и прощая. Только до Войковой не дошла причина, и она хотела выразить презрение, но тут вода перестала литься, дверь открылась.
