И вдруг захохотал наш староста и начал говорить двум мужичкам-спорщикам строгим и насмешливым голосом:

«Ах вы дураки, болваны этакие!.. Какой это портной и какой сапожник!.. Разве от него пахнет варом или разве есть у него за ушами шёлк замотанный?.. Я сейчас вижу и сейчас узнал, что это такое, а дивлюсь вам, дуракам!.. Это, видишь… либо старый голубь, либо молодой медведь!.. А вы, не знавши, не спорьте!..»

И велел староста рака грязью заметать; а мужичков – хрестьян православных побить палками, чтоб они, чего не знают, о том не спорили.

Когда боярин кончил побаску свою, кто посмеялся, а кто поза-думался; а нашелся один, который и против вымолвил.

«Хлеб-соль ешь, а правду режь; семь раз отмерь, а один раз отрежь; прячешь, так помни, куда кладешь; смотри глазами, что в рот несешь; не ври наобум, чего не ведает ум!»

Есть у меня тоже побаска коротенькая; а она еще и не побаска, а просто быль; может, многие из вас, кто в тот век жил, ее и припомнят.

Был-жил один большой Воевода, в стороне, до которой, между прочим, теперь дела нет. Был этот Воевода и умен, и смышлен, и на все горазд по своим делам, да немножко хитрить любил: норовил всякого по своему аршину вымерить, чтобы в каждом было и росту, и дородства, и ума сколько в нем самом! Не любил он, кто сразу на его вопрос ответа не даст, что бы он ни спросил, – хоть соври, да скажи в ту ж минуту без обиняков, а не то после и на глаза не кажись! Ведь хорошо если ловкий, расторопный малый попадется!.. Как, примерно, раз… (дело было во время войны, и Воевода сам своими солдатами командовал, и были они на земле неприятельской). Идет Воевода, сам все осматривает; видит, стоит часовой, парень молодой, – увидел Воеводу, вытянулся и честь ему отдал как надобно. Воеводе пришло на мысль испытать солдата, дать ему задачу трудную, поставить в тупик, чтобы он ответил: не могим знать! Подошел Воевода к часовому, спрашивает:

– А что, служба, знаешь ли неприятельский язык?

– Знаю, отец-командир.

– А ну-ка скажи-ка, какой же он?

– Такой же красный, как у собаки! – отвечал солдат.

Воевода так и покатился со смеху. Солдат ловко соврал, да и дельно сказал: где ж ему, солдату, всякий язык-говор понять; он только тот и знает, что во рту торчит.

Так и все поступали-делали, а кто новичок попадется, сейчас учили, как и что отвечать, когда Воевода вопрос задаст.

Попался один новобранец-служивый, дурак не дурак, а так, взбалмошный; что его ни спросят, он, не подумавши, бухнет слово совсем невпопад. Страх взял его командира: попадется, думает, этот новобранец Воеводе, спросит тот что-нибудь, не скажет он ему ни скоро, ни толковито, достанется и мне на орехи, зачем дурака в службу взял!.. И точно: велят к смотру готовиться, слышно, едет Воевода полк осматривать. Старые солдаты туда-сюда, уж попривыкли, смекают, как где ответ держать, если Воевода что спросить вздумает; а командир бьется с новобранцем, учит его, муштрует, и какой вопрос ни задаст, тот ему одно – или не знаю, или не ведаю!.. Придумал командир ответы сам. «Смотри, – говорит, – думаю, Воевода больше тебя не спросит, как только: сколько тебе от роду лет, долго ли служишь и знаешь ли службу? Хоть на это хорошенько ответь. Примерно спросит он: сколько тебе от роду лет? Отвечай: тридцать. Давно ли в службе? Говори: десять. Спросит: службу знаешь? Скажи: отчасти». Толковал-толковал командир новобранцу эти ответы, насилу тот затвердил их по порядку на память, как сорока: тридцать, десять, отчасти; выучил их…

Вот приехал Воевода, начал полк осматривать. Спросит того, другого – все скажут, как отрежут; подошел к новобранцу, видит – рослый красивый парень, захотелось ему и его спросить. Посмотрел ему в глаза, спрашивает: «Кто ты такой?» Мялся-мялся наш новобранец, думает, что ни один из затверженных ответов к такому вопросу приладить нельзя, он придумал свой и сказал: «Солдат!»

– Это я вижу! – прибавил, смеясь, Воевода. – А давно ли ты в службе?

– Тридцать.

– Вот!.. А много ли тебе от роду?

– Десять.

Воевода уставился на него и спросил серьезно:

– Да ты дурак, что ли?

– Отчасти! – отвечал новобранец и сделал от Воеводы направо кругом, думая, что сказал все, как надобно.

Не знаю, сказал ли спасибо Воевода командиру, который новобранца так хорошо выучил.

«Так вот, други, – прибавил боярин, – не надо ни на кого пенять, кто затеет прежде подумать, а потом сказать; дума-кума не лишит ума, а с бухты-барахты дельно не скажешь!»

И с этим боярином половина народу согласилась, а половина противоречила. Люди таковы исстари, под один лад их не выстроишь, что одному нравится, то другому хоть на улицу брось!

Пока так бояре толковали да калякали, глядь, а солнышко уж прямо над макушкой – голова вспотела, ноги отдыху захотели, а брюхо щей просит. Поплелись бояре по домам поесть, понять да подождать, чему следует быть. Пришли домой, а жены их уж ждут у ворот, что галчата матери, разинувши рот: что-де такое у царя подеялось, зачем он мужьев созывал?.. А как разузнали, что дело о свадьбах шло, так и заголосили, и завопили мои бабы… «Да что же это? Да к чему это?.. Да мужское ли дело о свадьбах судить и рядить? Да на что же бабы и родятся, как не свадьбы сводить?.. Вот, – кричат, – будет толк, как мужчины свахами станут, наделают дела не мало, пожалуй, и женатых переженят сначала!..»

А одна баба не вытерпела-таки, привязалась к этому слову… Да вот, говорит, раз что и случилось:

Жил в нашем городе человек Агап, всем он был парень как парень, да одним слаб: любил он пиры да банкеты, хоть уж ему бы и не под леты, годов ему было около сорока, а где бы ни подошла рука, пир знакомый или чужой, он идет как на свой. Но как знакомых-то пиров было немного, а на чужих-то нередко поворачивали носом к порогу, то он и ухитрялся всегда как-нибудь втереться: коли поминки – он кутьи несет, коли родины – каши припасет, а уже все как-нибудь добьется, что его посадят и на последнюю лавку, да все-таки придется поесть сладко, хоть последнему чарку поднесут, а все-таки мимо не обнесут! А пристрастился он к свадьбам всего больше, оно и пир-то веселей, да и идет-то дольше, и напоследок так привык, что как-то раз месяцев шесть свадеб не было, так он женился сам, чтобы хоть у себя попировать.

Вот и женившись, не оставил своей привычки по свадьбам ходить: а как хорошенько поднаторел, как разузнал, как и где на свадьбе какой порядок ведется, то попал в такую знать, что все сами начали его в дружки звать.

Опостылел он за это всем деревенским бабам: без него, бывало, никакая сваха и свадьбы не затевай, глядишь – отобьет, и жениха с невестой сведет, и свадьбу смастерит, и тут же сам дружкой сидит.

Озлились на него бабы, совсем хлеб отбил, разбойник! Ну, мужское ли это дело – все только плевали да ахали, как он, бывало, концы сведет! И проворен же был, пострел!.. Свадьбу ему бывало свертеть, как в иглу нитку продеть!..

Ну вот бабы за ум взялись, вместе собрались и положили между собою, во что ни стало отвадить, отучить молодца свадьбы стряпать. А как это сделать, чтобы он носа не показывал на свадьбы вперед, чтобы даже, где случится свадьба, бежал от тех ворот!.. Выдумали старухи штуку злую, ехидную, пригадали такую вещь, что в пору иному подьячему. Да как бы вы думали? Присудили всем сборищем: выдать снова его жену за другого, и чтобы он же тут сам заведовал пирушкою, сам бы был и сватом, и дружкою!..

А надобно вам еще вот что заметить, честные господа, оно хоть это известно всякому, да не всякому взапримету придет: если кто женился да взял жену-бабу молодую, так уж смотри в оба – нечасто по гостям гуляй, а почаще дома бывай, а не то, коли ей долго мужа заждаться придется, то того и гляди, что другой навернется!.. Так и с нашим Агапом стряслось, и ему довелось испытать такую же историю.