…Дома нас ждал накрытый стол и ещё не остывший ужин в духовке. Бабушка и тетя Бирте суетились то в кухне, то в большой комнате, где в самом центре уже стоял стол, прикрытый праздничной бабушкиной скатертью. Не знаю, зачем она привезла свою скатерть. Должно быть, решила, что мать вывезла с собой полдома, мелочно прихватив и скатерть.

Отношения между мамой и бабушкой (ее свекровью) никогда не отличались особым теплом. Они обнимали друг друга при встрече, но эти объятия всегда были какими-то нерешительными, неловкими, с заминкой, будто каждая раздумывала, стоит ли это делать. Бабушка всегда была женщиной эмоциональной, и если за столом была тетя Бирте, дело могло закончиться криминалом. Ведь папина сестра была эмоциональной копией их матери и не могла оставить последнее слово за ней.

Сегодня я надеялся на благоразумие обеих женщин, и, кажется, оно взяло верх. Мы уже пятнадцать минут были дома, и ни одна из родственниц не обронила ни единого слова насчёт матери. Единственной, кто вносил смуту в ладный игнор маминого существования, была Тесса – девушка Клауса.

Она изо всех сил изображала интерес к каждой мелочи в нашем доме. «Откуда эта чудесная маска? Коллега привёз из экспедиции? Как здорово! Клаус в детстве правда носил такие смешные шортики? А ты, Винфрид? А где ваш фотоальбом?»

С каждой ее репликой в доме становилось все напряженнее. И вот она вспомнила про фотоальбом. Альбом лежал на верхней полке родительского шкафа и начинался со свадебных фотографий. Открыть его сейчас было равносильно вскрытию конверта с сибирской язвой. Сначала задохнется отец, потом взорвусь я, а Клаус… Что будет с Клаусом, мы уже не узнаем, потому что всех остальных сметет на своём пути бабушкин гнев. Отец метнул в меня взгляд и, растягивая слова, произнёс:

– Если честно, давно его не видел, а тратить время на поиски сейчас не хочется. Давайте уже к столу.

Видимо, ещё не поняв, какая опасность исходит от фотоальбома, бабушка поспешно вклинилась в разговор:

– Маркус, я отлично помню, где он лежит. Верхняя полка в твоём шкафу. Винфрид, лапушка, сбегай за ним.

Озвучив поручение, довольная собой бабушка уселась на диван, расправив юбку.

Я тащился к шкафу так неохотно, словно шагал на гильотину. Может, сказать, что на полке ничего нет, и быстро запихнуть его под матрас? Шестерёнки в моей голове крутились медленно, слишком медленно: так, что бабуля зашла проверить, почему меня так долго нет.

– Вот же он, детка.

Она ткнула пухлым пальцем прямо в корешок альбома, и у меня не было другого выхода, кроме как снять его с полки и впихнуть в протянутые бабушкины руки.

Она гордо внесла его в большую комнату, села на диван поближе к Тессе и положила альбом на колени, накрыв его сверху ладонями. Бабушка пыталась сохранить интригу, будто в этом альбоме была запечатлена жизнь не простой кёльнской семьи, а семьи как минимум прусских королей. Я смотрел то на отца, то на Клауса: мы все ждали взрыва. В полнейшей тишине прошелестела первая страница.

– Вааау! Какие вы тут красивые! – воскликнула Тесса. – Вот это я понимаю, платье! Нынешняя свадебная мода слишком вульгарна, я считаю. А вы как думаете, фрау Кох? – Тесса подняла глаза на бабушку.

– Милая, пригретая на груди змея может носить даже монашеское одеяние…

– Мам! – отец вспыхнул краской.

– Что «мам»? Я встретила твоего отца в двадцать, родила ему четверых детей и любила его всю жизнь! Пока эта чертова ишемическая болезнь не забрала его в лучший мир! Болезнь! А не вот это вот… Как там она сказала?.. Маркус! Да как же она сказала?!

– Мама, прекрати, пожалуйста. Мы собрались сегодня, чтобы поздравить Винфрида с его…

– Да, кстати о Винфриде, – тетя Бирте развернулась к отцу. – Маркус, она ему хоть что-то объяснила? Он же ещё ребёнок! Это такой удар!

…Я был так зол, что уже не видел перепуганного лица Тессы, округлившихся глаз Клауса и нервных поглаживаний отцом волос на затылке. Я вскочил со стула и заорал:

– Да заткнитесь же вы! Заткнитесь!

Бабушка жалостливо свела брови, Бирте неловко протянула ко мне руки. Достигнув входной двери в пять широких шагов, я сорвал с крючка свою куртку и выскочил за дверь, бросив напоследок:

– Лучше бы она умерла.

Иногда в зимнее время и в межсезонье со Шпрее задувает промозглый ветер, швыряя в окна снежные горошины вперемешку с дождем. Сегодня был как раз такой вечер. Город убавлял громкость, приглушал вибрацию, готовился к ночи. Людские потоки сменили офисных работников, обеспокоенных, что съесть на ужин, на шумные компании, обеспокоенные, что выпить после ужина. Дождь то истончался до колючей мороси, то набухал до крупных капель, словно ещё не определился: пожалеть ли шныряющих по улицам берлинцев или задать им погодную порку.

Находиться наедине со всплывшей невесть откуда фотографией было неуютно. Я прислушивался к шелестящим шагам на лестнице и скрипам входной двери внизу в надежде, что в этот раз это точно будет Бенни. Полутемная квартира давила; сжимала в кольцо обрывочных воспоминаний, догадок, вспышек… но я застыл в замешательстве первого осознания, что запечатлено на фото… И не мог сдвинуться с дивана. Не мог включить свет. Тени мелькали под потолком в судорожной пляске, сплетаясь и издавая ликующие рыки.

Кажется, я провалился в вязкую дрему, не выпуская фотокарточку из рук, и вынырнул из неё под нетерпеливо громкий звонок телефона. Звонил Рихи. Я замешкался на секунду, глядя на его старое фото на экране при звонке, и тут же схватил трубку:

– Да!

– Вин? Послушай, Вин, – в трубки слышались посторонние шумы и хихикающие голоса: должно быть, Рихи на вечеринке и вышел покурить. – Есть на завтра местечко на ЦДФ20, – послышалось шипение: Рихи делал затяжку. – Томас слёг с гриппом.

Я поморщился. Снова Томас. Томас, Томас. Выходит, теперь я подбираю за ним объедки? Я уже набрал полную грудь воздуха, чтобы отрезать все пути к ZDF категоричным «Нет», как Рихи мягко произнёс:

– Не отказывайся, пожалуйста. Скажи им, что у тебя готов черновой вариант альбома. И что он очень личный, поэтому так долго пишется. Пожалуйста.

Я сжал фото немного сильнее, чем следовало – на карточке остался след.

– Во сколько?

– В двенадцать. Не забудь только. И оденься поприличнее. Я тебе ещё позвоню.

Рихи отключился, а я продолжал неподвижно сидеть на диване, в одной руке сжимая фото, а в другой – телефон. Часы показывали 22:37. Снова раздался звонок. Должно быть, Рихи решил напомнить мне, что носки тоже должны быть парные. Не глядя на экран, я пробурчал в трубку:

– Ну что ещё?

В ответ послышалось ослепительно холодное и обиженное:

– Ну и где ты был?

Грета.

…С Гретой мы снова встретились два года назад, в аэропорту. Она заметила меня первой и ринулась ко мне под дробный перестук каблуков. Я и опомниться не успел, как Грета уже обнимала меня, трясла за плечи и накручивала на палец мои вихры. Я был в полнейшем замешательстве. В последний раз мы встречались на похоронах Феликса. Так уж вышло, что со многими школьными приятелями я в последний раз виделся именно там. Чем дальше мы шли сквозь тернии к звёздам – к исполнению своих юношеских мечтаний – тем быстрее «отваливались» эти приятели.

Когда ты сворачиваешь с укатанной для тебя общественным мнением колеи, общество удаляет тебя, работает как антитела против вирусной инфекции, и в конце концов ты находишь себя за бортом «общественного» тела. Ровно до того момента, пока не проторишь собственную железобетонную колею. Тогда общество решает, что никакая ты не вирусная инфекция. Чистый витамин. И дает добро на поглощение тебя в больших количествах.

Грета потерялась где-то на пути к нашей общей колее. Вернее, она так некрепко держалась за нас, что ее сдуло порывистым встречным ветром.