Мы с Густавом выходили из ворот школы и вдруг наткнулись на Феликса.

– Ба! Да вот ты где, красавчик! Я начал переживать: ты давно не заходил к нам.

От неожиданности и громкости голоса Феликса Густав попятился назад.

– Не волнуйся, – ткнул Феликс пальцем в его сторону, – я малышей не трогаю.

– Что тебе надо? – прошипел я, отводя его в сторону от испуганного Гуса.

– Дружище, где твои манеры? Друг заскочил проведать тебя, узнать, не случилось ли чего, а тут такой холодный приём, – Феликс поцокал языком, обнажая щель между зубов.

– Если ты переживаешь, не сдох ли я от твоих высококачественных напитков, то нет, не сдох, не ослеп, и хер не отвалился. А теперь нам пора.

– Нам? Винни! Да ладно! Ещё скажи, что это твой дружок!

Я махнул Густаву, и мы двинулись прочь от ворот. Феликс все ещё стоял у них и громко хохотал. Я не выдержал и, обернувшись, показал ему средний палец.

Гус молчал всю дорогу. Уже сидя на диване у него дома, я решил объясниться.

– Феликс, он… не так плох, как кажется. Просто его отец… ну ты знаешь. Да? – спросил я с надеждой на то, что Гус сам наслышан об их семействе, и мне не придется слишком многое сейчас объяснять.

– Не надо, Винфрид. Это не мое дело.

Остаток нашего занятия прошел напряженно. Меня злило ангельское принятие Густавом во мне того, что я сам принять был не готов: начиная от моих агрессивных вспышек, заканчивая новыми, не внушающими доверия знакомствами, которые зародились в окрестностях Штрауса и должны были умереть там же. Но по какой-то причине они запустили свои щупальца в виде визита Феликса в мою дальнейшую жизнь. Мне казалось, Густав за свои 13 лет ещё не переживал ничего, хоть отдаленно напоминающего мои последние месяцы. И если бы в один прекрасный день он обнаружил, что его мать – это всего лишь декорация, а фильм под названием «Моя семья, какой я вижу» закончился, и декорация куда-то делась, то он непременно бы пересмотрел свои взгляды на собственную а-ля святость и убежденный отказ от осуждения. Мне было бы понятнее, если бы Гус стал зудеть над ухом в стиле Греты. Мол, «Ну посмотри на Феликса. Он же доведёт тебя до необратимых последствий. Подумай об отце».

Именно о нем я и думал, когда показывал Феликсу средний палец. Это была маленькая победа, которую я мысленно посвятил отцу.

***

Так я протянул до самого декабря.

Канун рождества в этом году выдался более хлопотным из-за отсутствия матери и ещё более ответственным для каждого из нас: негласно мы желали доказать себе (да и ей подспудно), что мы справимся, что мы и есть семья, что ее уход не вычел половины составляющей этого союза, что мы втроём и были этим союзом.

В день премьеры спектакля Клаус пригласил на ужин свою девушку. В следующем году они собирались съехаться и снять маленькую студенческую квартиру в Берлине. Мне ужасно не хотелось, чтобы они все приходили на спектакль. Достаточно было отца и Греты.

Когда моя футбольная команда одерживала победу, в которой (никто не сомневался) было 80% моего вклада, поздравления сыпались в виде оголтелых криков, тумаков и неуклюжих объятий с наскоком. Если я не облажаюсь с гитарой – которую принес для меня из дома «святой» Густав, чтобы мне было привычно – то ужимистые похлопывания по плечу со словами «Это было отлично, парень» меня заинтересуют не больше, чем прошлогодний снег.

Перед началом спектакля я выглянул из-за занавеса. Свободных мест в зрительном зале не было. Пошарив глазами по залу, я наконец отыскал отца. Он сидел почти в центре, одетый в серый костюм и белую рубашку, которые так шли к его темным волосам и бороде. Он поглаживал волосы на затылке: как всегда, когда слегка нервничал. Наши взгляды встретились, и отец ободряюще подмигнул мне. Рядом, склонившись к уху своей девушки, сидел Клаус. Грета сидела по другую сторону от отца.

Вдруг я чуть не вывалился на сцену: проходящий мимо Рихи Мюллер нарочно задел меня так сильно, что я едва устоял на ногах.

– Что, Кох? Не терпится выпорхнуть на сцену? Густав и там тебе будет гитарку поддерживать?

Я сжал кулаки так сильно, что ногти впились в мякоть ладони. Ударить его сейчас было бы большим удовольствием. Но я предпочел отвернуться.

– Ну же, Кох! Нечего сказать?

Не знаю, чем это могло бы закончиться, если бы над нашими головами не прозвенел звонок, извещающий всех присутствующих о начале представления. В зале погас свет. Габор и Нильс вышли на сцену первыми и начали играть. Зал наполнился звуками пианино. Волнение унялось, дыхание восстановилось, а сердце больше не билось так, что его стук отдавался в ушах хлопаньем огромных крыльев. Я то и дело встречался взглядом с Густавом, и он слегка мне кивал. Это значило, что все идёт хорошо. Мы отлично справлялись, и спектакль близился к концу, к концу и к моменту нашего с Гусом финального выступления. Постепенно на сцене остались мы вдвоём. Из-за кулис звучал голос Хайнриха: он говорил заключительные реплики. Густав начал играть. Я поднял глаза и посмотрел в зал: туда, где, как мне помнилось, сидел отец. Мои руки вмиг потяжелели и одеревенели, а пальцы будто превратились в толстые поленья, неспособные управлять гитарными струнами. Потому что я увидел ее. Темные волосы легкими кудрями ниспадали с плеч на алое платье. Она улыбалась и что-то произносила. Я прочитал по губам «Молодец».

– Вин… пссс… Вин…

Я пришёл в себя слишком поздно: я пропустил свою очередь и над залом повисла пауза. Тишина. Музыкальная пустота. Я глянул на Гуса, потом снова в зал – на неё. Но ее там не было. Никого в алом платье. Сердце судорожно стучало. Я развернулся и с позором сбежал со сцены. Уже за кулисами ноги запутались в проводах, и я с грохотом полетел на пол, отпустив гитару и инстинктивно закрыв лицо руками. Я пытался самостоятельно сесть и отдышаться, но ко мне уже подлетел испуганный Хайнрих и приказал не шевелиться, пока он не удостоверится, что у меня ничего не сломано. Лучше бы он орал на меня… Лучше бы ко мне подбежал не он, а Мюллер, который из-за моего участия не получил возможность сыграть сольно… Лучше бы они все вылили на меня свою злость, ярость и обиду.

Но никто из них не был зол на меня. Вся эта злость была моей; всё это сочилось из моих глубин. Густав сымпровизировал, чтобы с горем пополам закончить спектакль, и примчался к нам за кулисы. Кто-то хлопал меня по плечу, кто-то комментировал мой «полёт», а Гус молчал. Мой дорогой святой Гус знал, что мне сейчас не нужны слова. Никакие. Он подставил мне плечо и кивнул в сторону выхода:

– Я провожу его, не волнуйтесь.

Ребята одобрительно закивали и продолжили обсуждение моего триумфа

– Там за дверью уже стоят твои и Грета. Может, пока не выходить?

Я вздохнул и прикрыл глаза.

– А какая разница? Это же неизбежно, да?

Гус улыбнулся.

– Можно сбежать через зрительный зал.

– Чувак, ты как? – отделившись от закулисной толпы, к нам подошёл Мюллер.

– В порядке, я в порядке, – я не смотрел ему в глаза. Было стыдно так облажаться.

– Угу… А че на сцене-то случилось?

– Мюллер, случилось и случилось, все. Отвали, – Гус толкнул меня в дверь, выходящую в общий коридор, где меня ждали «мои и Грета».

– Боже! Ты цел? – Грета вдруг повисла у меня на шее. – Мы видели, как ты ухнул со сцены куда-то вниз.

– Потише, не доломай наше театральное сокровище, – Клаус усмехнулся и обнял меня, как только Грета смущенно отскочила в сторону.

Из школы мы вышли все вместе. Отец пригласил Гуса поужинать с нами, но тот, сославшись на домашние дела, свернул на Вайерталь, и мы продолжили путь без него. Я шёл медленно. У меня ничего не болело, но я как мог откладывал пребывание за семейным столом лицом к лицу. Отец дождался, пока Клаус и Грета нас обгонят, и подстроился под мой шаг.

– Расскажешь, что произошло?

Я облизнул сухие губы.

– Мне показалось, что я увидел ее в зале.

Отец шумно вздохнул. Он понял это чувство. Он его понимал. Сколько раз за эти месяцы он случайно выхватывал взглядом в толпе прохожих на Цюлпишер-штрассе ее графитовый плащ или голубое пальто? Сколько раз в общественном транспорте кто-то смеялся ее звенящим голосом, заставляя его протискиваться из одного конца в другой, чтобы убедиться, что это все же не она?