Последние сто метров я поднажал и, пристегивая велосипед к фонарному столбу у прачечной недалеко от кафе, ощущал, как противно прилипла футболка к взмокшей спине.

Я глянул в витрину прачечной – оттуда на меня смотрело осунувшееся небритое лицо с всклокоченными мартовским ветром завитушками. Эти локоны были материнским наследством. Лицо дополнялось сухопарой фигурой с длинными пальцами на руках – ещё одно материнское наследство.

Длинные ноги – очередное материнское наследство – ещё подрагивали от стремительной езды на велике.

Попробуй забудь её предательство – когда она смотрит на тебя из каждой витрины.

Я закурил. Много лет я курю смесь табаков Виргиния. Есть что-то цепляющее за душу в распределении табака по бумаге и аккуратном поглаживании туго набитой палочки, раскрывающей свой вкус и крепость после того, как её лизнёт огонь.

– Ну, Винфрид Кох, давай, расскажи им про песенки, – вслух произнёс я и направился ко входу в заведение.

Я шёл с тлеющей самокруткой в руке, посасывая сладковатый терпкий дымок.

Воздух был еще студеным. Смешиваясь с пряным дымом, он разливался внутри острым теплом. Солнце висело низко, и я жмурился от неожиданной встречи с ним.

Когда я вошёл в зал, парни уже сидели у дальней стены – свет из ближайшего окна размазывался где-то на подступах к их столику, и вокруг нужного мне диванчика царил полумрак. Девушка-хостесс с блестящими глазками и носиком-пуговкой, лихо лавируя в узких проходах на высоченных каблуках, проводила меня до самого столика, учтиво бросив напоследок:

– Хорошо провести время, Винфрид.

Я кивнул, а сам уже посматривал на Рихи. Мол, ну же, видишь, все не так плохо, раз меня узнают и без новых песен.

– Ты опоздал, – вместо приветствия нахмурился Рихи. – Но я все равно чертовски рад тебя видеть.

Притянув меня к себе, он похлопал по моей спине где-то в районе лопатки – «отцовский» жест.

Обменявшись рукопожатиями с парнями, я плюхнулся на диванчик рядом с Гусом, отделяясь его щуплым телом от пышущего жаром Рихи. Мне знаком такой сорт горячности Рихи – влажные ладони, лихорадочный блеск в глазах. Он еле сдерживает себя в рамках приличий и условностей, чтобы не вскочить с места, не схватить меня за грудки и не трясти, пока из меня, словно монеты из карманов Пиноккио, не посыплются «песенки».

Травянистого цвета диван приятно просел, окружая своими пухлыми выпуклостями, как материнское нутро – тепло и безопасно. И Рихи не близко – через стол.

Рихи потирал подбородок и смотрел мне куда-то в волосы.

– Твои демки не годятся. Вообще ни одна. Если бы ты не перестал писать песни, поддерживать интерес вокруг вас было бы легко. Но после такой длинной паузы… – Рихи развёл руками.

– А как же «Morgen ist die Frage»8? Она ведь неплоха. Не идеальная, но приятная на слух. И текст не пустышка. Разве она… – подал голос Аксель.

– Акс, она нам ничего не даёт. Год назад она бы звучала, год назад. А сейчас… нет. Не вариант.

Год назад я предпочёл бы откусить себе язык, нежели оправдываться за то, что написал. Я писал что хотел и как хотел. В своём темпе, своими словами.

– Записи не годятся, потому что рынок уже другой, молодежь другая: они хотят радоваться, – Рихи критично поджал губы, – Вспомни последний альбом: боль на боли, одни слёзы и печали. Сейчас они такое слушать не хотят. Афганистан, Ирак, парниковые выбросы, волосы Трампа – им есть о чем париться и без такой музыки.

Официант принёс пиво для нас и воду – для Рихи, и какое-то время мы молча пили. Я всматривался в зеркальную столешницу – волосы совсем разметались на ветру; пора бы их подстричь. На груди прямо посреди чёрного худи – белёсое пятно неясного происхождения. Надо же, не заметил перед выходом. Рихи ещё больше ерзал на своём месте: боюсь, после его задницы на диване не останется велюра. Мне больше нечего ему сказать, только вот…

– Но ведь им всегда нравилась моя откровенность.

Рихи покачал головой:

– Люди все еще хотят откровенности…

– Но не моей, да?

– Чувак, ты застыл в одних и тех же темах. Они просто устали от этого. Я ведь знаю, какой ты и как можешь. Внутри тебя творится такое… – Рихи закатил глаза, – но ты не можешь об этом писать.

Мы снова молчали. Рихи сосредоточенно пил воду.

– Время не стоит на месте, запросы меняются.

Рихи снова говорил горячо, с сочувствием, но оно мне уже не было нужно. Я злился так же, как когда впервые увидел этот сочувствующий взгляд маминой коллеги по работе. Нееет, засуньте его себе в жопу.

– Каждый день появляется много новых исполнителей, – продолжал вещать Рихи – молодых и дерзких, они отвлекают на себя внимание. Взять хотя бы Инненштадт.

Снова этот Инненштадт! Сладкие мордашки и сладкие голоса, аж тошнит! Едва откроешь интернет, на тебя потоком льется этот сладкий сироп. К началу прошлого фестивального сезона их знала уже вся Германия, а сегодня в каждом городе билеты на их концерты раскупаются за часы.

– Мне кажется, им хотелось бы узнать тебя, Винфрид, поближе, – Мюллер откусил кусок хрустящего тоста. – Что, если написать песню о твоей матери?

«Что?!»

– Нет.

– Может, тогда рассказать, что Карла – героиня твоей самой известной песни, какое-то время была еще и твоей учительницей искусств?

– Нееет, – я сжал челюсти так, что в районе ушей что-то больно щелкнуло. Под рёбрами тоскливо заскулило. Мне хотелось запустить в Рихи картошкой и полить сверху пенным пилснером. Он мой друг, но гонцу, принесшему плохие вести, всегда отрубали голову. А идиота, предлагающего всякие глупости, не грех и о стол приложить.

– Ладно, Кох. Давай ещё немного поработаешь над альбомом – я выбью несколько месяцев. Но июнь – это конечный срок. Иначе будет слишком мало времени для капитализации. Так мы все лето прохлопаем.

Кусок авокадо на пшеничном хлебе, смазанном творожным сыром, скрылся в мельнице рта Рихи. Он быстро-быстро шевелил челюстями, стараясь поскорее прикончить тост – и меня заодно. Затем посмотрел на новенькие Эпл Вотч и торопливо махнул официантке, чтобы расплатиться и уйти.

Я всегда был не прочь иметь друзей, но сейчас, когда на меня смотрели столько людей, мог ли я ожидать, что все они – мои друзья? Что они примут все мои переживания? Мое прошлое? Стоило ли мне ожидать, что они примут меня полностью? Таким, каков я есть на самом деле? Ведь я знаю, что стоит мне сделать лишний шаг в сторону – и все отвернутся. «О, чувак, ну это зря, это уже лишнее».

Напоследок Рихи, пытаясь сделать это незаметно, подвинул к моему краю стола демо нашего нового альбома и три конверта с моим именем. Раньше он приносил из офиса кипу писем от поклонниц, где различного уровня пристойности фото сопровождались предложениями встретиться. Теперь же из офиса в основном передавали счета: поклонницы со временем подостыли. Им не нравилось, что я вступил в партию «Зелёных», пою на их годовщинах и митингах и много говорю о беженцах. Рихи прав: им хотелось, чтобы я лишний раз не напоминал, какой мир дерьмовый, чтобы я продолжал посвящать песни женщинам, чьих имен они никогда не узнают, и напускать на себя ещё бóльшую дымку мрачной таинственности. Были времена, когда я действительно хотел рассказать о своих чувствах, своем опыте с женщинами, и погружал слушателей в океан своей рефлексии. Откровенность и сильный голос в сочетании с моим субтильным телосложением заставляли их дышать учащенно. Теперь же то ли океан рефлексии измельчал, то ли мне больше не хотелось говорить это вслух.

– Винни, ты с нами? – Гус кивнул на входную дверь – они с Акселем намеревались поработать сегодня в подвале у Акса, где была небольшая репетиционная комната.

– Сегодня? Я собирался…эээ… – я запнулся – чтобы быть правдоподобным, вранье должны быть мгновенным, – у меня планы.

Нет, не могу: разговоры энергозатратны, а мне нужно многое обдумать.

– Уверен? – Густав не сдается. Я спешно киваю, чтобы Аксель не вздумал подключиться к уговорам. Наконец, они уходят.