– Мы с тобой не Нельсоны Манделы, – ответил я равнодушно, – но возвращаться нельзя. Это опасно.

– Мне не положены автомобильные права, – сказал он некстати. – Но мне помогли их сделать.

– Какие права? О чём ты хотел рассказать? Что случилось?

Радослав топтался на месте. "А Литва хорошая страна?" – спросил точно так же невпопад. Я пожал плечами и, извинившись, двинулся по проспекту в сторону работы. После светофора Радослав меня нагнал:

– Я же не сказал главного!

– Ну и? – спросил я на ходу.

– В Новосибирске был журналист, который сотрудничал с ментами. А теперь он мне пишет. Как думаешь, стоит ли ему ответить?

Я удивлялся недалёкости этого человека. Любая связь с любыми российскими ведомствами – для политбеженца вещь опасная и ненужная. "Не отвечай журналисту", – бегло бросил я и, ускорив шаг, оторвался от Радослава. Наш разговор казался бессмысленным и сумбурным. Я не мог избавиться от неизъяснимого мутного чувства: к чему просьбы о срочной встрече, если мы говорили ни о чём?

Тот день я опять провёл за монтажом. Редактор торопил, ведь сдать фильм мы должны были месяц назад. Но каждый кадр я оттачивал до филигранности, как на большом телеканале. В Литве у некоторых бывает чувство провинциальности, будто важные и настоящие дела свершаются где-то далеко. Но Вильнюс – одна из европейских столиц, которая не хуже любой другой. Потому фраза "европейское качество" для меня значила много.

В мессенджере объявилась Галина, снова пригласившая в бассейн. И что было делать, если нынешним вечером индейская женщина была опять занята? Лишь пытаться себя отвлечь, а бассейн как раз подходил. Галина с Анечкой ждали у входа, щёлкая семечки в их огромном "Джипе". А потом наша троица вышагивала вдоль плавательных дорожек: две полных спокойных дамы в сопровождении неприкаянного эмигранта.

Барахтаясь у поплавков, я то и дело нырял, открывая глаза под водой. В детстве я так делал, смеясь над приезжими, которые перед нырком крепко зажмуривались. Море было родной стихией, которой я никогда не боялся, отплывая на гигантские расстояния и теряя берег из виду. И в Литве я скучал по Чёрному морю как по давнему и надёжному другу.

В эмиграцию мы забираем из детства всё самое родное и близкое, и вдали от дома оно просыпается в нас. Всё наносное и лишнее уходит из души, и остаётся то, из чего мы сделаны на самом деле. То, что в нас не убить и не вытравить. В вильнюсском бассейне, окруженном угрюмыми многоэтажками, я вспоминал о любимом Чёрном море. У Галины с Анечкой всё было проще, они лишь плескались рядом.

Выйдя из воды, я умчался греться в сауну. Вскоре туда зашли и обе дамы. Галина была задумчивой и потерянной. Я вылил на угли тазик воды и те яростно зашипели, обдавая волной жара. От этого Галине стало веселее. Быть может, семейная заварушка с женатым московским мужчиной её печалила? Увы, всё было гораздо трагичнее. Но к этому мы с вами ещё придём.

Мне нравится постоянство, когда нечто хорошее происходит по традиции. В тот вечер казалось, что традиция почти есть: бассейн с дамами, автозаправка с бутербродами, а потом разговоры в домашнем уюте Галины. От своей неустроенной и старой квартиры я уставал, а галины хоромы манили своим шикарным лоском. Развалившись на белом кожаном диване, я чинно попивал чай и вёл философские беседы. Так шла наша жизнь, непонятная другим, напрочь загубленная эмиграцией, и всё же счастливая.

В коридоре у Галины я схватил мусорный пакет, чтобы отнести к контейнерам во дворе. На пол потекли струйки мусорной жижи. "Старый пакет надо класть в новый! – возмутилась Галина. – Когда ты будешь жить у (она назвала имя моей женщины), она тебя научит". Я стоял как завороженный. Меня и мою скво Галя уже считала семьёй! Без нудных и долгих размышлений, без тысячи сердечных сложностей. То, что угодно Богу, всегда очень просто. И ему точно угодно, чтобы люди были вместе. Так мне казалось тогда.

Во дворе я снова написал своей женщине, а она прислала фото сына, сидящего за фортепиано:

"Занимаемся!"

"Я знаю отличный литовский романс. Может, разучим с тобой?"

"Разучим втроём с моим сыном!"

Сердце кольнуло: я вспомнил своих сына и дочь. Представил, как они в одиночестве учат уроки под настольной лампой, пока мама умчалась ухаживать за старой бабушкой. Я мог быть рядом, утешая, подбадривая и советуя. Мог играть с ними, изображая робота и слыша их восторженные крики: мы так делали часто. Или пойти с сыном играть в баскетбол, когда стемнело и мы на площадке могли бросать мимо, никого не стесняясь. Но сейчас мне шла в руки другая семья. Я стоял в ноябрьской темноте, глупый и старый человек, сделавший собственных детей полусиротами.

Впрочем, в жизни нужна железная воля, разделяющая чувства с разумом и заставляющая чувства молчать. Иногда нужно резать себя напополам и мужественно шагать дальше, оставляя прошлое. Я представил лицо своей новой любимой. Услышал сквозь шорох мокрых листьев её ироничный низковатый голосок. Ощутил, что литовский ветер чёрен, как черны Её пронзительные глаза. Вздохнул полной грудью и посмотрел в небо. Будущее наступало прямо сейчас.

Вечером у компьютера я спрашивал, как прошёл день, а Она жаловалась что устала.

"Так много уроков?" – сочувствовал я.

"Не только)))" – отвечала Она загадочно.

Пожелав спокойной ночи, я снова сидел над пьесой. В воображении рисовалась театральная сцена с декорацией комнаты. Героиня обвиняла героя в неблагодарности: он столько от неё получил, а теперь смеет расставаться! Он же твердил, что расставание временно…

С той, первой женщиной, я познакомился на выставке, куда меня пригласил знакомый. Он представил её, и по их нежным взаимным прикосновениям я понял, что они любовники. Полотна импрессионистов были невесомы и светлы, и она была такой же – приветливой и лёгкой. Через недельку она позвонила и предложила подработать, объяснив, что взяла мой номер у того же знакомого. При встрече выяснилось, что кроме этого любовника у неё есть муж. Но она была свободна как ветер, не вмещаясь в рамки, предписанные женщине обществом.

От подработки я отказался и в тот вечер мы вроде бы расстались. Но эта странная женщина не сдалась, преследуя предложениями о новой встрече. Она уговаривала то сходить в кино, то отправится на реку. В конце концов она меня обработала, мы опять увиделись. Наша любовь вспыхнула моментальным и неуёмным пламенем. Она говорила, что её ни понимает ни один мужчина, кроме меня. И потому ради меня она бросает и мужа, и любовника. С того дня она перешла жить ко мне.

Мы пообещали друг другу, что я скажу жене о скором разводе, а она скажет мужу. Я обещание выполнил, а моя возлюбленная – нет. Но наше счастье омрачалось не только этим. Она часто пропадала по вечерам, каждый раз придумывая новые поводы. Однажды она не пришла ночью, прямо сказав, что была у мужа. Постепенно я стал ревновать, и тогда она принялась давать нехорошие намёки: "Прости меня за то, что будет завтра", "ты занимаешься любовью не хуже остальных"…

… Сейчас я пыхтел за компьютером, но текст пьесы не получался: сцена выглядела заурядной и пошловатой. Та история блекла в памяти, ведь разум и сердце были заняты новой любовью. Именно с ней я мечтал найти то, что не сбылось раньше. Свою скво мне хотелось познать до конца, а потом смаковать, как смакуют подарочный шоколад из сувенирной коробки. Хотелось наслаждаться милым и сладким запахом смоляных волос, петь ей песни и обсуждать Шопена. По такой женщине я тосковал многие годы, а может быть, всю жизнь.

На свидания Она звала меня сама. Раньше я такого не встречал, а женские отнекивания и ломания считал глупыми. Но с моей индейской любовью все глупости исчезли: Она сказала "да" безо всяких предисловий, и мне это нравилось. В тот день редактор уходил с работы в четыре. Я поделился этим с Ней, радуясь внезапной свободе. А Она тут же предложила свидание.