На купавинский мост Костя приезжал часто. Бросал машину внизу, поднимался по крошащейся бетонной лестнице, останавливался на середине и смотрел, перегнувшись через ржавые перила, вниз, будто ждал, что пустое чрево сухого русла вдруг родит реку. Но реки все не было. Этот мост навсегда остался для него порталом в тот, самый – счастливый? ужасный? – день его жизни, когда родились дети.

Костя тогда метался, ошалелый, по коридору первого этажа районной больницы в поисках хоть кого-то, кто мог помочь ему выяснить, что с женой и почему так долго нет новостей. Когда вдруг забегал, засуетился томный ночной персонал. За скрипучими дверями приемного мелькнули носилки с кучей какого-то грязного окровавленного тряпья. Костя вдруг споткнулся и сошел со своей уже порядком вытертой тропы на клетчатом линолеуме. Он медленно приблизился к дверям и через стекло смотрел, как суетится ночная смена вокруг носилок с неизвестным. И Костя – узнал его. По пуговицам. По дурацким золотым пуговицам со звездами, доставшимся Андрею Ваксову от дяди Василия.

Через мгновение Костя уже стоял в процедурной и смотрел через плечо хирургу, который неловко прикладывал к лицу Ваксы какой-то кусок, похожий на обломок нелепой красной маски.

Вакса лежал неподвижно, будто манекен. Косте казалось, что реальность истончается до сна. Он вдруг заметил, что неправдоподобно белые глаза смотрят с красной маски прямо на него. Прозрачные, вымытые до дна шоком. Смотрят спокойно и серьезно.

– Щас, голубчик, щас, анестезиолог уже идет, – приговаривал хирург. – Идет же? Разбудили его? Наташа! – Он вдруг обернулся и наткнулся на Костю. – Вы кто? Как вошли? Наташа, кто это? Наташа! – Он приподнимался на цыпочки и наклонялся, будто пытался помочь голосу обойти Костю. – Уйдите сейчас же, это стерильная процедурная! Наташа!!!

В двери протиснулась неправдоподобных размеров медсестра. Оглядела Костю стальным взглядом, и не успел он охнуть, как оказался за дверью в раскладном кресле со стаканом воды, остро пахнувшей хлоркой.

– Ч-что случилось? Что с Андреем?

– Друг?

– Враг, – выпалил он прежде, чем успел подумать.

– Ты что здесь забыл, враг?

– Жена рожает на третьем, привез час назад.

– А-а-а…

Костя уткнулся взглядом в хирургическую пижаму с корабликами.

– Так что с Андреем?

– С купавинского моста упал, нашли в сухом русле под эстакадой. Ударился о заграждение и вылетел.

– Как с моста?

– А так. Задел кто. Или ослепил. Да мало ли. Может, сам сиганул. Не жилец.

Костя вышел в холл приемного, сел на вытертое до блеска деревянное кресло и попытался нащупать родившееся внутри чувство, распутать, разобрать его на волокна и назвать. Злость? Жалость? Посидев, кинулся в уборную. Чтобы разогнать едкий дух смеси нечистот, дезинфекта и табачного дыма, распахнул окно настежь, впустив запахи мокрого леса и тающих сугробов. Ополоснул лицо ледяной водой и посмотрел в зеркало с отколотым краем. Что это? Облегчение? Грусть? Вина?

Нет.

Он чувствовал только радость освобождения. Яркое, большое и стыдное счастье. Сидел в приемном, оглушенный, пока не выбежала из родильного медсестра, маленькая, в хирургическом халате не по размеру. Кричала: «Близнецы!» Никогда он не думал, что один человек имеет право на такое счастье.

Не имеет.

Диагноз появился не сразу, но с Гошей с самого начала что-то было не так, особенно это было заметно по сравнению с Саней. С годами различий между мальчиками становилось все больше, и каждый раз, проезжая по мосту, Костя думал о той ночи, ощущал эхо радости, чувствовал гордость за Сашу и отчаянный страх за Гошу. К мосту тянуло. Если он долго не появлялся, мост приходил во сне. Чем хуже становилось Гоше, тем темнее было на мосту. Последние недели снилась темнота, битая на тысячи звезд, осколки фонарей и плеск волн. Под мостом черно. Ветер срывает капюшон, закладывает уши и перехватывает горло. В кармане больше нет камня, но он и не нужен: вода пришла. Последние мартовские льдины, едва всплывая мутно-белыми боками, переваливаясь, всасывались под мост и появлялись снова, уже по заднему борту, и медленно растворялись во тьме.

В кармане завибрировал телефон. На экране над подпрыгивающей зеленой трубкой всплыла фотография Сани. Костя быстро поднес телефон к уху:

– Саша? Ты дома? Мне очень нужно поговорить с тобой…

– Пап, я поступил! Прошел по олимпиаде. На следующей неделе надо будет ехать в Москву на награждение победителей!

– Я так за тебя… – Дыхание перехватило, Костя склонился над заграждением моста и чуть не выронил телефон.

– …Буду ждать дома!

В свисте ветра Костя слышал крики птиц. Ему чудились птенцы, падающие и разбивающиеся о камни.

Над школьным крыльцом, где Гоша так часто встречал Саню из школы, все так же висит старое гнездо, край его давно уже снова цел. Каждый год, когда зацветает белым чубушник у школьных ворот, там новые жильцы. В начале июня голоса птенцов тонкие и зовущие. Услышит ли их Саня, выходя из школы под слепящее солнце?

Костя знал уже сейчас.

Он стоял, как завороженный, глядя вниз. В этом году сюда дотянули федеральную трассу на Москву, и она нырнула под мост, туда, где он никогда не видел реки. И теперь она пришла, сияя красно-желтыми боками. Обогнула город, тлевший на горизонте призрачно и тускло, и понеслась дальше, к покрытому мраком горизонту.

Мне нравится, как она смотрит. Словно заглядывает в глаза. В ее зеленоватых, цвета моря зрачках замечаю свое крохотное отражение.

– Анджей… – говорит она, перевирая на свой лад «Андрей».

Она много еще чего говорит, но из всего сказанного я понимаю только «Анджей» и терпеливо жду, когда Юрка начнет переводить.

– Ева сказала, что ей очень приятно с тобой познакомиться. Она хочет изучать русский, чтобы читать Достоевского и Чехова, и очень любит песни Высоцкого, хотя и не все понимает… Но в них есть какая-то энергетика, а это можно почувствовать на любом языке. А еще она любит Чеслава Немена и «Червоны гитары». А из серьезной музыки, конечно, Моцарта и Пендерецкого, но и Шопена тоже… Только если его исполняют на скрипке, или, как Чеслав Немен, на органе.

Кажется, я киваю, но продолжаю пялиться в ее глаза, словно с первой секунды между нами успели установиться свои, только нам двоим понятные отношения, а голос Юрки все отдаляется и отдаляется и становится шелестом песка и моря, хотя Юрка почему-то продолжает оставаться здесь, наверное, чтобы сказать главное.

– Сегодня вечером мы собираемся в курзал на танцы… – И тут же пшекает что-то ей по-польски, чтобы вернуть голос на свое место, которое уже занято другим. Но он еще этого не понял и смеется.

– Па!.. – грациозно делает она ручкой, и в уголках ее влажных губ для меня два маленьких привета-обещания – две скользнувшие улыбки, понятные только нам двоим.

Но Юрка уже обнимает ее за плечи и уводит в неизбежность дня, который пахнет морем.

Они уже давно смешались с толпами лениво фланирующих полуголых курортников, которые по незыблемому праву лета заполняют все пляжи и набережную, а я все еще продолжаю стоять, словно прикованный к этому месту словом «танцы».

Дело в том, что до этого дня танцы для меня были как для глухонемого музыка, эдакой непознаваемой и потому непознанной вещью в себе, о которой нам туманно рассказывала наша историчка Писистрата (прозванная так по имени знаменитого афинского тирана). Еще Писистрата говорила, что даже инквизиция запрещала танцы под страхом смертной казни, справедливо полагая, что в отплясывающего вселяется дьявол. В чем, без сомнения, можно убедиться, хотя бы понаблюдав за «аквариумом» в курзале.