Суть в том, что я и Савицкая вместе казёним первый урок. Нас утомили образы литературных героев, нам глубоко осточертели их внутренние миры. Наши собственные миры, соединившись, стали вдруг так милы и привлекательны, что мы не можем на них налюбоваться. Для самолюбования мы выбрали среду, пусть литература сегодня отдохнёт от нас, а мы от неё. Как порешили, так и сделали.

Сказать по чести, прогулять первый урок раз в четверть – это дело святое. Так поступает каждый нормальный, вполне порядочный, измученный успеваемостью десятиклассник, которого слегка доконали чувства долга, ответственности, ну или что там ещё. Ужасный, между прочим, секрет. Секрет не в том, что казёним, а в том, что совершаем этот проступок вместе по предварительному сговору. Петухова одна только и знает, но её в расчёт не берём, потому что она – могила, гробница фараона Замеса Второго, швейцарский банк неозвученных, нераскрытых поступков, единственный человек в этом мире, которому можно доверить тайну.

Савицкая в качестве прогульщицы сегодня очень привлекательна, необъяснимо загадочна, неотразима просто. Я гляжу на неё и удивляюсь переменам, заглядываю в её глаза, а там сумасшедшие просто огоньки; общее выражение лица хулиганское какое-то, раскраснелась вся от азарта. Мне даже не по себе становится. Предлагает сыграть такую, значит, шутку: идёт мимо случайный прохожий, а она в это время…

Посмотрите, что он тут пишет! Наговаривает на меня! Это безобразие! Созерцатель. Звёзды он искал в вышине. А главного и не написал. Да он сам только что упал в фонтан!.. Стоп, не пугайтесь, он не в воду упал. Там воды давно уж нет совсем. Спустили её. И вот, учитывая такой факт, этот будущий золотой медалист решил исследовать дно, залезть в фонтан и поблуждать там, просто так, пошалить для разрядки. На дне под тонкой сухой коркой оказалась скользкая, мерзкая грязь. Савицкий, «впервые ступив на поверхность Луны», естественно, тут же поскользнулся и упал, измазался как поросёнок!.. Я от смеха чуть в этот… ф-фонтан… вместе с ним… Ох! Отсмеяться не могу!.. Вся правая сторона его куртки была буквально в ужасающем состоянии. Мы побежали к родничку, и я извозила, испортила свой носовой платок: сушила, чистила, оттирала, мыла его куртку; он же, неблагодарный, в это время сидел и сочинял про меня всякие глупости. Писатель! Достоевский…

Демагогия всё. Искажение хронологии событий. Сначала была идея Савицкой. В фонтан я упал после. Я хотел про шутку написать сперва…

Не надо ничего писать! Я передумала. Мне уже стыдно. И шутка глупая какая-то. Хотя, если про фонтан уже выяснилось, то расскажу для справедливости… Мы, допустим, сидим на скамеечке, и мимо идёт случайный прохожий, – не очень пожилой, то есть, чтоб со здоровым сердцем, – отдалённо хотя бы напоминающий какого-нибудь известного киноартиста; прохожий приближается к нам, и я в этот самый момент, глядя на него, истерически вскрикиваю; например, «Ох! Ширвиндт! Александр Анатольевич!» Тут Савицкий должен вскочить и попытаться методом убеждения взять у него автограф. Если получится, тогда я его целую. Нет, не Ширвиндта этого, а Савицкого. Впрочем, я бы с удовольствием поцеловала Ширвиндта, если б это был настоящий Ширвиндт, а так…

Господи, что она тут понаписала! Растеклась песнею по дереву. Неужели не научили ещё кратко выражать свои мысли?

Боже, как я его люблю!

За что же? Я тебя раскритиковал в пух и прах только что…

А ни за что, это болезнь такая… Поросёнок мой!

Всё, на сегодня романтики достаточно, второй урок начинается через десять минут. Побежали.

Вот прошло уж сорок дней, а от Жоржа нет вестей.

Интересно, сколько времени длится любовь?

Наверное, любовь длится всего лишь одно мгновение, она как всплеск волшебного изумрудного луча на границе моря и неба, а все остальные, следующие за мгновением дни и годы – лишь чувство безграничной признательности и преданности чудесному, яркому моменту.

Солнце безбрежно сияет, радуясь простору и свежему морскому ветру. Море бурлит, в радостном восторге швыряя на берег пенящиеся аквамариново-серые волны. Мы с Жоржем стоим по пояс в воде, играем в Стеньку Разина и красавицу княжну. Игра простая: Стенька мощным взмахом подымает персиянку-княжну за подмышки, сажая к себе на плечо, а затем безжалостно бросает её, ревущую и визжащую, в набежавшую волну. И так – сто тысяч раз. Через полчаса становится ясно, что персиянка окончательно уморила донского казака, в первую очередь, своим поросячьим визгом. Она ведь его предупреждала, что нет ничего прекраснее в жизни, чем в солнечный ветреный день нырять в самую середину взбесившегося водяного вала, наваливающегося на берег всей своей стотонной массой. В конце концов, Стенька театрально поскальзывается, валится плашмя в воду и притворяется мертвецки пьяным. Не помнящая зла княжна отчаянно принимается его спасать – за руки, за ноги, пыхтя и изнемогая, тащить его могучее тело к берегу. Измочаленные неутомимым прибоем и солёным ветром, они выползают, наконец, на сушу, извозившиеся в тине, усталые и счастливые. Пихнув спасённого Стеньку в грудь и уложив его на песок, княжна делает казаку искусственное дыхание, приводя того в чувство, затем сама изнеможённо падает животом на горячее полотенце и замирает от удовольствия…

После полудня наше обычное одиночество нарушается визитом двух молоденьких пляжниц. Их стройные фигурки долго маячат вдали, приближаясь и вырастая из степного марева за горячими дюнами. Явившись и мельком глянув в нашу сторону, они бросают покрывало метрах в двадцати от нас, снимают воздушные свои халатики и шляпки, скидывают шлёпанцы, а затем, недолго раздумывая, расстёгивают и сбрасывают лифы. Полуобнажившись таким откровенным образом, они как ни в чём ни бывало колдуют ещё немного над своими пышными причёсками, приводят их в порядок и лишь затем бегут купаться. Я осторожно привстаю, испытывающе гляжу на Жоржа; он сидит с полусонным выражением лица, будто медитирует, разглядывает горизонт, не обращая на наших соседок никакого внимания. «Ну-ну, – говорю я себе, – не нужно быть ханжой». Целую его в плечо и укладываюсь опять, вздыхая от счастья.

Наши соседки, фыркая и негромко переговариваясь, выходят из моря, однако вместо того, чтобы прикрыться чем-нибудь, спокойно улечься на свои простыни принимаются прыгать вокруг них и резвиться. Вытаскивают ракетки и пытаются играть в бадминтон, но при таком ветре у них естественно ничего не выходит. Поглядывая на нас, на широкие плечи, высокий лоб невозмутимо сидящего Жоржа, они начинают о чём-то хихикать и шушукаться. Наконец, одна из них, ослепительно сияя обнажённой грудью, грациозной походкой подходит к нам и обращается к моему кавалеру с ненавязчивым вопросом: «Молодой человек, у вас не найдётся сигареты?» Выдержав паузу, Жорж отвечает ей вежливо и просто, не переставая при этом созерцать горизонт: «Извините, милая дама, но мы не курим».

Я тихо приподнимаюсь, ошарашенная явлением желающей закурить Венеры, которая, не найдя нужных слов для продолжения беседы, медленно уже удаляется. Наши соседки, видимо, принимают меня за его малолетнюю младшую сестру, сопливую племянницу, несущественный экземпляр, дуру набитую, раз так уверенно ходят тут кругами, потрясая воздух незакреплёнными частями тела. Так-так! «Извините, милые дамы, но вы горячо заблуждаетесь!» – гневно соображаю я… Нащупываю за спиной крючок, расстёгиваю и сбрасываю лифчик. Расслабленно и торжествующе откидываюсь назад, скрестив ноги и упираясь локтями в песок. «Дорогой, – ласково говорю Жоржу, – у меня, кажется, подгорел живот, взгляни». – Жорж мельком испуганно окатывает взглядом мои прелести и заботливо сообщает: «Еленочка, у тебя спина сильно обгорела, нужно кремом намазать…» – «Спина подождёт», – упорствую я. Он тогда молча и нежно берёт меня за плечи и мягко переворачивает на живот…

Плям-плям-плям! Капли прохладного крема падают мне на спину. Я охаю и вздрагиваю. Большие и сильные руки Жоржа бережно гладят меня, размазывая крем. И вот уже маленький одинокий человек начинает бродить у моего затылка, бормоча, поскальзываясь, чертыхаясь и комично падая. Затем мою спину посещает черепаха, за черепахой является осьминог, по моим рёбрам начинают ползать ящерицы, прыгать кенгуру, бегать слоны. Индейцы скачут на конях, гоняют перепуганных, бледных от ужаса бледнолицых по прерии. Загнав их в западню между моими лопатками, ставят вигвам у входа в каньон, рассаживаются и принимаются терпеливо курить трубки, дожидаясь, пока негодяи, зажатые между скалами, не проголодаются и не выйдут сдаваться. Дым индейских трубок страшно раздражает бледнолицых, они жалобными гулкими голосами, доносящимися из глубин каньона, умоляют краснокожих: «Дорогие индейцы, у вас не найдётся сигареты?» – «Извините, милые сэры, но мы не курим!» – отвечают им индейцы, прыская в трубки и качая головами. И вот, попавшие в безвыходное положение, умирающие без сигарет бледнолицые наконец сдаются и предлагают индейцам выпить и побрататься. Запас виски у осаждённых, оказывается, ещё не иссяк. Осаждающие как-то странно легко соглашаются. Все лихо братаются на брудершафт, весело курят трубку мира, опьянев, называют друг друга бледнокожими и краснолицыми. Над усталым каньоном заходит солнце. Это Жорж целует меня в затылок. Благодатная ночь падает на прерию. Это Жорж бросает футболку на мою раскрасневшуюся от событий и баталий спину: «Одевайся, Еленочка, нужно идти поливать огород. Полина к ужину ждёт»…