– Полина! – взывала я. – Так ведь нельзя! Это же произвол! Эксплуатируешь меня как неродную!
– А я тебе и есть не родная, – резонно замечала Полина, – двоюродная всего лишь. Поэтому нечего тут разводить плюрализм: шланг в сарайчике, и в огороде его на ночь не бросать…
Стоял один из многочисленных тихих вечеров, таких, когда все запахи лета причудливо перемешиваются и не дают сосредоточиться на каком-нибудь важном деле. Особенно тревожили ароматы моря и груш. Груши, празднично розовея, висели на дереве неподалёку, словно игрушки на новогодней ёлке. Издалека ветер щедро приносил волнующий запах пенистых морских волн и горячего песка. Я стояла в огороде у огурцовых зарослей, расстроенно покусывала и жевала сушёную тюльку, покачивалась всем телом, размеренно и грациозно поводила удерживающей кончик шланга рукой, исполняя медленный фокстрот собственного сочинения. Шланг в такт моим движениям музыкально змеился по грядкам; влажная, искрящаяся пыль немыслимой фиоритурой висела в воздухе; вода бурлила светлым лучистым мажором, однако всей этой музыке никак не удавалось обильно насытить собой уныло-бесстрастную песчаную почву огорода.
Вдруг мягко хлопнула калитка, и из плотной, широкой тени ореха явился Жорж. В руке он держал огромный цветок подсолнуха с яркими жёлтыми лепестками и крупными семечками. Обратившись в мою сторону, он снял известную шляпу, галантно полупоклонился и подошёл:
– Цветок специально для вас, – сообщил он. – Не помешал?
– Нет-нет-нет! – обрадовалась я, принимая подарок. – Вы очень кстати!
– Приятно слышать, – поддержал мою радость Жорж. – А то я вас довёл в прошлый раз до дому, обещал ещё зайти попроведать, и вот сутки уже почти к вам носа не кажу. Прошу меня, ей-богу, простить… Вы были такая светло-печальная, когда я вас увидел из-за калитки, что меня это взволновало.
– Ничего! – успокоила я. – Пустяки! Пройдёт.
– Сейчас пройдёт обязательно, – заверил Жорж, перехватывая шланг. – Давайте я помогу, а то вы ломаетесь тут на огороде, как крепостная рабыня Изаура, честное слово…
– Это кто ж такой умный у нас?! – неожиданно материализовалась Полина. – Попросишь, значит, родного человека огород побрызгать для физзарядки, удовольствие получить, так тут уже куча сочувствующих набежала.
– Полина, не волнуйся, это Георгий, мой приятель, – просветила я тётку, – студент политеха.
– Вижу, что студент, – сыронизировала та. – Образованный слишком.
– Жорж, – представился мой кавалер. – Оч-чень рад.
– Что ты! – удивилась тётка. – Уже радый? А я вот не решила ещё: смеяться мне или плакать от такого знакомства… – голос её на время смягчился, и она протянула гостю свою суховатую, загорелую до черноты руку: – Полина Григорьевна, будем знакомы, только я думаю, что ненадолго…
– Почему ж ненадолго? – с истинным любопытством поинтересовался Жорж. – Я вполне мирный, интеллигентный мужчина.
– То, что мирный, я заметила, – вновь ожесточилась моя неродная двоюродная. – А вот…
– Всё-всё-всё! Закончили дискуссию, – вмешалась я. – Полина, ты что? Я уже взрослая. Может же у меня быть личная жизнь…
– В пятнадцать лет личная жизнь противопоказана! – тётку явно утомлял спор с двумя высокообразованными умниками.
– Я так скажу, Полина Григорьевна, – голос Жоржа зазвучал очень внушительно. – Вам страшно со мной повезло, хотя вы этого ещё не заметили. На худой конец, если вам интересно взглянуть на мой паспорт, так я его завтра же принесу. Вы можете доверять мне как родному сыну. Я буду Елене очень чутким и заботливым кавалером, – он значительно взглянул на меня. – Если, конечно, она согласится взять меня в свои кавалеры.
– Я согласна, – венчальным голосом произнесла я, торжественно положив руку на шланг, рядом со сжатой в кулак рукой Жоржа.
– Что ты несёшь? Что ты городишь? – вздохнула Полина и махнула рукой. – Измучили меня… В Григорьевку на танцы не ходить.
– Дались нам те танцы, – заверил её Жорж. – Однако, скажу вам по секрету, у меня в Григорьевке всё схвачено. Мой троюродный брат там в рыбсовхозе «Сыны моря» работает бригадиром. Уважаемый человек.
– Сдались нам те танцы, – подхватила я. – Мы лучше будем вечерами на пляж ходить, смотреть на звёзды, и я теперь ни за что не утону. Жорж меня спасёт. Слыхала? Он у нас племянник моря.
– За огород можете тоже не беспокоиться, – добавил мой кавалер, – овощи беру под свой контроль. Я по зодиаку – Водолей.
– Ужинать будете, племянники? – устало улыбнулась Полина. – Заканчивайте и к столу…
Здесь пока остановлюсь. Только что приходила расстроенная Савицкая. Шум стоял необычайный. Её ужасно раздражают сценические костюмы главной героини: руки, говорит, опускаются, вдохновение пропадает. Хорошо, дескать, было Софье Павловне: в её времена царил высокий стиль… При чём тут Софья Павловна? Нашла соперницу. Голова у девушки забита совершенно не тем. Во-первых, не учёбой, во-вторых, не реальными, а надуманными заботами. Прекрасный юноша, зачарованный её красотой, плывёт к ней на поднятых парусах, а она, завидев его, лишь интересуется: «А почему это у вас, дорогой, паруса бежевые? Других расцветок разве не нашлось?»
О чём думает и из-за чего страдает нынешняя молодёжь? Не пойму я.
Либо пан, либо тюльпан
Можно долго объясняться в любви женщине. Минуту, другую, третью. Петь соловьём, расцветать тюльпаном. Разъяснять детали, доказывать. Но если в финале объяснения её не поцеловать, не приложиться как следует, то получится неубедительно, ария без аплодисментов. Выйдет бесподобно приготовленный, изысканный суп и вдруг без соли: пресно, необходимо подсолить; то есть, иначе: подсластить, потому что горько… Запутался я здесь немного в определениях. Но факт остаётся фактом: без поцелуя нельзя никак!
Поцеловать ведь не то же самое, что ущипнуть, ибо нельзя совершить это с хитринкой в глазах и исподтишка. Нельзя вместо поцелуя просто похлопать по плечу, так как истинный поцелуй не есть лишь немое восклицание: «ну ты, вообще, молодец, да и я, признаться – не промах». Совсем не то! Поцелуй это вам не объятье, пусть даже очень искреннее, по той простой причине, что эта вещь вообще ни на что не похожа и бесполезно искать ей замену!
Как же быть? Допустим, сказав ей главные слова, проделать следующее: задержать взгляд на её глазах, уставиться на неё просто, задержать дыхание, затуманиться и начинать потихоньку приближать своё лицо к… Нет, тьфу – это игра в гляделки, а вовсе не первый поцелуй. Сеанс гипноза. Глупость. А если она в этот момент рассмеётся, отпрянет и… и убежит? Вот конфуз-то!
Ещё такой вариант: томно поглядев ей в глаза, перевести взгляд на её губы. Потом движение глаз повторить: туда, сюда. Словно объясняя ей: «я тебя сейчас ага? да? понимаешь, к чему я веду?» А она должна сверкнуть в ответ глазами, сообщая телепатически: «ещё бы! давай же уже, ага!» Должна… А если не сверкнёт?! Ой, какая фигня!.. Нет, нужна импровизация. Сердце само подскажет. Подскажет! Я уверен… На репетицию пора. Пойду я. Главное сообщить ей о свершившемся факте, а там – посмотрим: либо пан, либо…
Странно
Савицкий в последние дни – рассеянный какой-то. Словно у него ко мне есть дело, но он не решается сказать. Важное дело, вижу же. Может, его подбодрить как-нибудь? Потому как жутко просто интересно. А вдруг он ни с того ни с сего в меня «ага»? А?.. Нет, глупости! Глупости… Ох, некогда! Побежала репетировать. Потом…
В таком вот ключе
Ой-ёй-ёй!! Только что вернулся с репетиции. Голова гудит от поцелуев! Сердце у меня какое-то странное очень: подсказывает совершенно авантюрные, до невероятного удивительные вещи.
Всё сегодня не ладилось, всё! Просто разваливалось в прах. Гоним второе действие. Моя сценическая училка говорит мне по тексту: «Ведёте вы себя позорно для комсомольца!» А я ей по тексту же восклицаю: «Если собираетесь прочесть мне нотацию, советую воздержаться! Я уже вышел!..» И ухожу со сцены. Ирина хлопает в ладоши и зовёт меня обратно: «Рано, – кричит, – рано вышел!» – «Как же рано? – удивляюсь, возвращаясь на исходную позицию. – Сказал и вышел». Ирина смеётся: «Там написано: вышел… из пионерского возраста!» – «Ах, да-а!» – смущаюсь. Теперь уже смеются все незанятые, сидят в зале и просто умирают, особенно хохочет Савицкая, сценическая моя любовь. Были и другие ляпсусы вроде того, что находимся мы как бы в классе с братом главной героини и беседуем на повышенных тонах. Брата Горецкий играет. Я развыступался, будто завёлся: упражняюсь в красноречии, самозабвенно, гневно, сверкаю и повожу глазами. Вдруг, слышу, смешки вокруг, и Горецкий смотрит на меня не по роли очень. Дождался он, наконец, пока я умолкну, усмехнулся, повернулся в зал и говорит Ирине: «…По-моему, я вам уже не нужен, Савицкий за меня все мои реплики сам будет говорить…» Опять оживление и хохот в зале…
