Всё не ладилось… Всё. Кроме одной сцены… Отбарабанили мы наш с Савицкой эпизод в парке как по нотам, розовея от Ирининых похвал, ушли вдвоём за кулисы, присели отдышаться. Тут я и начал…

– Савицкая, тебе не кажется, что я в последние дни странный какой-то?

– Заметила. И этим ты меня уже уморил… У тебя какое-нибудь дело ко мне?

– Да, важное.

– Вот! Я так и подумала. Выкладывай детали.

– Что, прямо так, сразу?

– Да-да! Так и сразу. Давай. Гаси моё любопытство, а то оно у меня обычно хуже чумы. Изводит просто. Через край переливается… Я на тебя сейчас уставлюсь, но ты особо не нервничай. Я так всегда делаю, чтоб ничего важного не пропустить. Начинай.

– У нас с тобой прекрасно получается.

– Что?

– Роль. И ты знаешь почему?

– Понятия не имею. Талант у нас, наверное.

– Ой, конечно! Что ты! Этого у нас не отнять. Талант так и хлещет! Дело – вот ещё в чём… И я говорю исключительно за себя, ты понимаешь?

– Понимаю. Глаза устали глядеть. Обобщай скорей.

– Я в реальной жизни чувствую то же самое, что главный герой испытывает к героине.

– Поконкретней. К кому ты испытываешь то же самое? Не запутывай. Не смешивай реальность с вымыслом, а то я теряю нить.

– Какую нить?

– Шёлковую. Шёлковую нить нашего разговора!

– Я, кажется, тоже уже теряю нить…

– Ну вот, приехали…

– Савицкая, я очень тебя люблю.

– Как?

– А вот так, умопомрачительно просто люблю!

– …У м-меня слёзы на глазах…

– Это от того, что ты на меня, не моргая, уставилась.

– Нет, не поэтому.

– Почему же? Так положено?

– Откуда я знаю, глупый!..

– У меня ещё есть такая идея.

– Ещё идея? Дай от этой отойти. Потом я обязательно выслушаю твою другую идею.

– Нужно отрепетировать поцелуй.

– Какой поцелуй? Там в роли нет никакого поцелуя.

– Поэтому и получается дребедень. Ненатурально. Вот взгляни, в самом конце, после твоих слов «ах, как жаль», я прижимаю тебя к своей груди. А нужен поцелуй, иначе деревянно будет… Что ты так на меня смотришь?

– А если поцеловаться, то выйдет бриллиантово?

– Бриллиантово или нет, но гораздо натуральней.

– Какой ты, прямо, народный артист.

– Ну зачем так. Заслуженный, предположим. Мы никому не скажем, исполним лишь на премьере.

– Скандал будет ужасный, учти.

– Возможно, но искусство нам дороже, верно?

– Сюрприз им сделаем? М-да… Где будем репетировать?

– А вот здесь прямо, пока они там третью сцену гоняют.

– Успеем… Савицкий, я хочу заметить только, пока не забыла, что, кажется, тоже тебя люблю.

– Ты уверена?

– Ага… «ах, как жаль» …

Мы репетируем. Беспорядочный шум и возгласы, доносящиеся со сцены, нам совсем не мешают. Нисколечки! Заглядываем друг другу в глаза и улыбаемся. И репетируем, репетируем…

Help!

Савицкий и я! Встреча на Эльбе! Мне безотлагательно нужно всё, абсолютно всё обсудить с Петуховой!.. Да где же она?! Как провалилась! На звонки не отвечает… Ох! Нету сил! …

Как я устала от всех! Элементарно надоели. Никого не приглашаю, на звонки не отвечаю. У меня сегодня разгрузочный день. Жорж не пишет. Когда я получаю от него письмо, то немедленно начинаю любить всех: и хороших, и плохих, и тех, кто так себе. Но чем дольше я жду от него письма, тем сильнее моя всеобъемлющая любовь выдыхается, испаряется, улетучивается… Уже третья неделя пошла, и это неслыханно. Жорж именно так бы сказал: «неслыханно»… Я устала от всех, потому что устала ждать, потому что у меня иссяк запас всеобщей любви к человечеству…

Огромная, широкая лунная ночь беседует с нами на языке кузнечиков. Я пою длинную, бесконечную, как небо над нами, песню, покачиваясь в такт неторопливым шагам Жоржа. Покачиваюсь в такт, потому что сижу у него на шее. Он с большим удовольствием – он сам так сказал – везёт меня по тёмной, бескрайней пустыне… Везёт, потому что у меня болит ножка, – это Жорж настоял, что болит именно «ножка», а не «нога», он лучше знает, я ему верю. Болит оттого, что я в темноте на что-то наступила. Мы только-только отошли от пляжа, и в мою пятку тут же что-то воткнулось. Жорж не стал разбираться, проверил лишь, не идёт ли кровь, потом посадил меня и повёз. И вот я еду, надев на голову его чудесную шляпу, а он, бедненький, идёт пешком. Круглолицая луна, грустная обычно такая, медленно восходит нам навстречу и, глядя на нас, прыскает от смеха. Жорж говорит, что мне это только кажется, я очень мнительная женщина; на самом деле луне и степному простору вокруг нас абсолютно до лампочки: кто там кого везёт. Я опять ему верю.

Жорж предлагает подыграть мне на губной гармошке, чтоб моя длинная песня зазвучала веселее. Я шумно протестую, потому что: как же он будет дуть в гармошку и тащить меня на своей шее, ему ведь не хватит кислорода на два дела сразу… Он бесподобно играет на гармошке! Мы сидели на пляже, и Жорж исполнял что-то очень чудесное, высокое, звёздное. Может быть, мне всего лишь так показалось, ведь вся публика вокруг состояла исключительно из звёзд, и самые впечатлительные из них падали, обморочно вспыхнув напоследок…

Жорж говорит, что небольшой недостаток кислорода в организме – полезен, это расширяет сосуды, улучшает кровообращение. Пока я размышляю над правдивостью его слов, он достаёт гармошку и начинает мне подпевать. Именно подпевать: его гармошка всегда звучит так, будто поёт жалобным голосом. Но вот моё протяжное пение, как и всё в этом мире, приходит к концу, и в этот самый момент я явственно слышу, как тёмное, испытавшее только что мгновение вечности, терпеливое небо демонстративно облегчённо вздыхает. Обидевшись на небо с его глупыми звёздами, я предлагаю исполнить песню для кузнечиков. Например, что-нибудь им близкое, родное. Копаюсь в своём репертуаре и выбираю вариант: «в траве сидел кузнечик…» Жорж горячо возражает, говорит: «представляешь, как бы тебе понравилась песня, в которой поётся о том, как твоего родственника сожрала лягушка…» Жорж такой мудрый, я об этом совсем не подумала. Опять перебираю шедевры из своего репертуара и решаю, что кузнечикам вполне бы понравилась песня про сад и лето. Жорж не против, он затейливо исполняет вступление, и я затягиваю пиратским, разбойничьим голосом, стараясь перекричать наших неистово трещащих на все лады слушателей: «Пэ-аспели вишни в сэ-аду у дяди Вани!..»

Луна уже стоит совсем высоко. Мы притаились с Жоржем у моей калитки и слушаем счастливо-возмущённое покашливание Полины, которое доносится из раскрытого освещённого окна её спальни. Окно выглядывает на передний двор и напоминает мне сейчас экран телевизора, Полина маячит в нём, словно диктор из передачи «Спокойной ночи, малыши». Она счастлива. Счастлива, что я, наконец, вернулась. И возмущена тем, что я так долго шаталась где-то ночью по степи. Полина старательно прикидывается, что ей вообще-то всё равно, чем мы там занимаемся у калитки, и она просто читает книгу на сон грядущий. Но меня не проведёшь, я же по обложке вижу, что книга – кулинарная. Она всегда читает кулинарную книгу, когда притворяется, что занята чтением. Я украдкой целую Жоржа раз сто пятьдесят, потом утыкаюсь носом в выгоревший карман его рубашки и долго благодарно глажу его натруженную шею… Покашливания Полины в конце концов переходят в нервный уже кашель. Во время одного из приступов фальшивого кашля кулинарная книга вырывается из её трясущихся рук, шлёпается на край подоконника и, охнув и захлопнувшись, медленно сползает, ныряет в сырую темноту огорода за окном, пугая растущие там ингредиенты. Я тогда быстро целую Жоржа в сто пятьдесят первый раз и, слегка прихрамывая, убегаю…

Мы с Савицкой решили провести время вдвоём на свежем воздухе. Чтоб только я, она и ветер. Тот ветер, что шумит в тополях и гоняет опавшую листву. Или звёзды, что мерцают в вышине… Нет, со звёздами никак не получается. Девять утра всё же: яркий свет осеннего дня разливается по аллеям парка, поражая глаз пылающим пожаром красок. Осень, рыжая как Петухова, усмехается и компанейски, понимающе подмигивает нам. Одним словом, всё равно выходит очень романтично.