— Ах, — у Стаса лицо, будто он ошпарился утюгом. — Телефон разбил?

— Нет. Хотел, когда он ответил, но передумал. Кинул на кровать. Но он отскочил и упал на пол.

— Не везёт тебе, — Стас позволяет себе открытую улыбку.

Редкое зрелище.

— Что написал?

— Что я прав.

— А ты?

— Кинул телефон на кровать.

— А, то есть не ответил?

— И удалил его сообщение.

— Звучит так, будто бы ты с радостью похоронил его заживо.

— Отличная идея.

— Забудь о ней. Как можно скорее, или твои знакомые против тебя будут показания давать.

— Почему против?

— По-твоему, вербальная агрессия выступит за?

— Блять.

Стас докуривает, не двигается, словно хочет прочувствовать ветер, и лезет в выжженную сумку.

— Не серчай, друг. Хочу похвастаться.

Он достаёт старый Самсунг и протягивает мне.

— Охуеть. Телефон.

— Ага. Надеюсь, через месяц не сдохнет.

— Б/у?

— Конечно. Новый для меня – недостижимая роскошь.

Я смотрю на необъезженные ролики. Стасу нравится быть в движении, динамике. Это ему помогает. Но ролики ему не нравятся. Бэха дорогая, дека часто ломается. У него нет столько денег на удовольствия.

— Сегодня выходной?

— Ага, — говорит он.

— Тяжело работать?

— Когда как. Обычно нет, но бывает… позиции сдаю.

Хмыкаю и возвращаю телефон.

— Дашь номер?

— Знаешь, очкую я тебе давать.

— А начальству не очковал?

— Вероятность того, что мне прилетит от начальства гневливый звонок, куда меньше, чем от тебя.

— Серьёзно? — Делаю круг на заднем колесе. — Как хочешь.

— Ты хороший, — неожиданно говорит Стас.

Я останавливаюсь. Проверяю, всё ли правильно услышал. Правильно, не сомневаюсь. Слезаю с бэхи и отхожу на два шага. Будь у меня крест, я бы его достал.

— Уверен, что говоришь эти слова тому самому человеку?

Стас смеётся. Рвано, но довольно.

— Уверен.

На его лице застывает тяжёлая улыбка. Словно так не должно быть. Не в отношении меня, а в отношении него. Не должен я быть добрым к нему.

— Ты – единственный, кто продолжает общаться со мной, зная, что я наркоманю, — говорит он тише, чем обычно. Тревожно и скованно.

Дело было в наркотиках. В них осталось.

— Ты не кидаешься на меня, приняв за галлюцинацию. Не тыришь деньги и ценные вещи. Поэтому всё в порядке.

— Кому-то хватает факта.

— В этой ситуации факт – не о чём.

Для родителей Стаса факт оказался показательным. «Если считаешь себя взрослым, значит, один справишься».

Стас громко вздыхает и встаёт на ноги.

— Это мне в тебе и нравится. Не кидаешься без повода на людей. А если кидаешься, то говоришь, что думаешь.

— Могу без повода.

— Пока не увижу, не поверю.

— Дай номер. Покажу.

— Это угроза, да? Как пить дать.

— Но я же хороший.

— Спорить не буду, — говорит Стас и просит номер. Пока вбиваю, гул со стороны усиливается – уплотняется, но людей больше не становится.

Я замечаю, как пристально Стас смотрит на мой телефон.

— Завидую тебе. И твоей семье. Знаешь, — он мнёт губы, — я понимаю, что наркотики испортили наши отношения, но… Я уже не помню, когда, но мне кажется, что наши отношения… испортились намного раньше.

— Скорее всего так, — что ответить я не знаю. Не собираюсь отговаривать, или свешивать всё на наркотики.

Для меня это непонятно. И тяжело.

— Можешь не грузиться, — говорит Стас.

— Я не грузился.

— Поэтому лицо напряжённое и думающее?

— Обычно у меня лицо не думающее?

— Не настолько усердно.

— Спасибо.

Впрягаю Стаса кататься. Потому что он всегда сидит, ездит только от хаты до площади и обратно, а задницы от бордюра не отрывает.

— Ну кто меня за язык тянул, — ноет Стас, завершая очередной круг.

— Плохой тон – хороших людей не слушать.

— Никогда больше не повторю. — Он резко оборачивается ко мне и хватает за руль. — Если хочешь кого напрягать, напряги своего извращенца.

— Он не мой.

— Твой, не твой, а близкого контакта не стереть. — Хочется стереть едва видное довольство на лице Стаса. — Как мне показалось из письма, он по великам прошарен.

— И? Хочешь сказать, раз новое слово, пе-ло-тон, появилось в моём словаре, я могу его к себе пустить?

— Он может составить тебе компанию.

— Ты издеваешься, да? За то, как я повёл себя? Не ожидал, Станислав, от тебя такого подарка. Охуеть не встать.

Он смеётся – так же нелегко и хрипло.

— Хотел посмотреть на тебя.

— И как оно?

— Замечательно, — на его лице растягивается улыбка, которую он закрывает рукой.

Хорошее завершение недели.

========== 9. Понедельник, 29.04 ==========

И ужасное начало новой.

После второй перемены сижу с сигаретой на курительном пятачке.

— Не понимаю, почему это происходит? Почему оно не может закончиться? Сколько это будет продолжаться? Не понимаю, — бубню я и прижимаюсь грудью к коленям.

— Здравствуйте, — говорит с удивлением Александр Владимирович. — Что-то случилось?

— Здравствуйте, — отвечает Гоша. — Как тут сказать…

— Не понимаю. Есть рассуждать гипотетически, мог ли я в прошлой жизни совершить такое зло, что мне воздаётся сейчас? Выходит, я был мировым злом, с грехами не меньше тех, за которые сидят на девятом кругу ада. — Я подтягиваю руку с сигаретой и не чувствую вкуса. Она потухла. — За что мне это? Кто от меня невинный натерпелся и повесился?

— Слышите, — шепчет Вася, — не матерится.

Я смотрю на компанию. Данила напрягается и критично смотрит на Васю: «Если говоришь шёпотом, не говори так громко».

— Я сегодня не готов, — обращаюсь к Александру Владимировичу.

— Ты можешь прийти напряжённым, — улыбается он.

Я задумываюсь. Надолго. Никаких мыслей в голове. Я до сих пор на станции метро, там, где проносится поезд, который, без опоздания, доставил бы в назначенное место, откуда я бы двинул в школу. И пришёл на первый урок. Но этого не случилось.

Случилось вот что: приехал поезд, я двинулся к дверям, и меня тронули за плечо, приговаривая: «Извини».

Я обернулся. Передо мной был молодой парень, студент, объективно привлекательной внешности. В меру худой, вытянутый. Волосы тёмные, глаза светлые, одет прилично и обычно: в джинсовой рубашке, лёгком свитере в крапинку, в тёмных джинсах и белых кроссовках. На шее туча родинок, а во взгляде волнение. Его звали… тогда я напрочь забыл, как зовут Дрочильщика. Вспомнил слова Гоши: не так я себе извращенцев представлял.

Дрочильщик отошёл. Поезд уехал.

Тогда я всё увязать не мог, почему вижу его, что ему надо и как он посмел появиться передо мной.

Зрительный контакт не держался. Дрочильщик опустил голову.

— Что дальше? — спросил я, неотрывно впериваясь в фигуру и не моргая.

Никак не мог отвести глаза. Как в субботу, когда спалил его. Когда начал орать на него.

— Я… — мялся он, — хочу поговорить.

— А я – нет.

Я видел, ответ его не устроил. Он напрягся: поднял плечи, почти посмотрел на меня, но спасовал.

Он знал, что у него нет права спорить со мной, поэтому просил:

— Пожалуйста, подумай об этом.

— Не хочу. О чём я думал, ты услышал. — Этого было достаточно, но я продолжил: — Как мозгов хватило? Лёгких путей ни для себя, ни для своей жертвы не ищешь, да? Казалось бы, старше меня, а какую дичь творишь. Если бы это был не я? Тот, кто не смог бы ответить? Не рассказал бы и пережёвывал в себе? Ты думал, я не замечу? На что ты рассчитывал? О чём ты думал, когда писал своё ебучее письмо? Оправдывал себя передо мной? Думаешь, это нужно говорить? Ответ – «нет», умник. Хочешь, чтобы я вошёл в твоё положение? А в моё войти не хочешь? Понять, что на уме у людей, когда на них дрочат и думают, что останутся незамеченными?

— Думаю, — с опаской начал он, — что у тебя было на уме, я услышал.