Александр Владимирович прав: кому-то не будет дела, а кто-то зависнет на недели.

— Давай купим пиццу и посмотрим тупую комедию. Или даже не одну. Пиццу. Дождёмся папу и отдохнём вместе.

— Вадим, — она смотрит на меня и поджимает губы, а глаза слезятся.

Мам, что ты?..

Не успеваю додумать. Она крепко обнимает меня, и я её.

Забываю, какая она хрупкая, что для неё я значу больше, чем карьера, здоровье и собственная внешность. Её руки с трудом обхватывают мою спину, а мои – легко сходятся на её талии. Ей приходится вставать на носочки, чтобы дотянуться до меня, а мне – наклоняться, чтобы ей было проще. Она дрожит и боится за меня, в то время как я шучу и смеюсь, забывая, как много может значить для людей подобное нарушение границ.

— Вадим?! — вскрикивает она, когда я подхватываю её на руки, подбирая длинную юбку. — Что ты делаешь? Отпусти!

— Мам, не тушуй, а то уроню. — Она не пушинка, но и не весит столько, что я не донесу её до станции.

— Ты как папа, — стонет она и утыкается в плечо.

— Если бы.

Не настолько я крепче и сильнее – просто я беспокоюсь о своих вещах, с других сторон, с другими мыслями.

***

Вечером, втроём, смотрим кино и уплетаем пиццу. Когда нет темы для волнения, никто его не проявляет. Нам весело, тепло и уютно.

К двенадцати расходимся по комнатам. Я желаю спокойной ночи и закрываю дверь.

В комнате оглушающе пусто и темно. Горящие через один окна освещают раму.

Я подхожу и, цепляясь за шторы, смотрю в пустые белые квадраты: никто не мелькает, не смотрит на меня, не замирает перед окном.

Дом напротив заносит тоску и выживает мысли. Возвращает туда, где я был два года назад, где произнёс первые слова.

Я помню непонимающий взгляд Коли и надменное превосходство Матвиенко, и забитое лицо в отражении витрины. Забитое бессилием, ненавистью и болью, которую я принёс, которую не оправдал причиной и которую оставил при себе.

Зашториваю окна, но оставляю маленький разрыв, чтобы утром опять увидеть осколки неба.

========== 4. Среда-четверг, 24-25.04 ==========

Утром перекладываю учебники и нахожу письмо от извращенца. Вчера не вспоминал о нём, сейчас нет времени читать, поэтому оставляю на потом. Кладу его в отдельный отсек в рюкзаке и заваливаю тетрадками и учебниками.

На перемене, когда лезу за сигаретами, письмо опять выползает. Я бы мог прочитать его, но не хочу тратить время, отведённое на курение, – много чести.

С глотком заполняюсь силами, на курительном пятачке, со старой компанией. Сегодня Денис неумолим и лезет с чем только может.

После школы возвращаюсь домой, выкатываю бэху{?}[Вадим так называет bmx.] и еду до площади.

Знакомые уже собрались. Большинство из них живёт и учится в одном районе, в отличие от меня.

Жму руку Стасу.

— Где был вчера, друг?

— С родителями.

— А. Что делали?

— Фильмы смотрели. Пиццу уплетали, — довольный говорю я и прокручиваю педали назад.

— Я со своими бы не смог, — оценивает Стас.

— На то ты со своими, а я со своими.

Об этом я и говорил. Многие знакомые не могут представить время с родителями, тогда как для меня это – естественно.

— Базар.

Замечаю новые лица, несмотря на холодный ветер. Все они младше на года три-четыре, но уже делают финты лучше меня.

— Есть покурить?

— Возьми в рюкзаке. Во внутреннем кармане.

— Вадим, ты спаситель.

— С тебя причитается.

— Несомненно. А это что? — вместе с сигаретами Стас достаёт мятый листок.

— О! Письмо от извращенца.

— Их ещё пишут?

— Заставляют, видимо.

— Я прочитаю?

— Да. Только вслух. Я ещё не читал. — Подъезжаю к Стасу, а он зажимается.

— Как-то бесперспективно.

— Почему?

— Буду чувствовать себя этим извращенцем, который перед тобой зачитывает подготовленное извинение. На хуй надо?

— Боишься раскрыть извращённые инстинкты? Знаешь, чем раньше, тем лучше.

— Ты в курсе, что это не облегчает мне задачу?

— Читай, — ставлю жирную точку и занимаю позу для активного слушания. — Дорогуша, — капризно подвожу.

— Фу, не называй так.

Это обращение вызывает у Стаса некоторое презрение, поэтому я иногда пользуюсь им.

Стас разворачивает письмо, быстро водит глазами и читает вслух:

— «Уважаемый»… — прыскает он, когда не может с серьёзным выражением прочитать первые строки. Я же, с целью – вернуть его к делу, пинаю в колено. Стас почему-то резко расправляет плечи. — «Уважаемый Коршунов Вадим. Я, Михалков Андрей Витальевич, прошу извинения за случившееся в метро двадцатого апреля две тысячи девятнадцатого года.» Звучит так, словно он кошелёк у тебя украл.

— Лучше бы кошелёк – я бы злился, но не так.

— Ему лучше было бы, если бы попался не ты.

— Ты говоришь, что грёбаному онанисту было бы лучше, будто жалеешь его, а не меня, его жертву, к слову.

— Но ты похож на того, кого стоит избегать, когда ты в хуёвом настроении.

— Лучше не доводить до него. Что дальше? Я видел, там дохера букв.

— М, — примеряется Стас. — «О причинах произошедшего…»

— Неудержимое сексуальное желание, — вставляю я.

— А в воскресенье горланил о «желании вздрочнуть». Начитался, перед тем как приехать?

— Матчасть вызубрил вдоль и поперёк.

— Друг, у меня впечатление складывается, что ты меньше моего хочешь услышать эту штуку, — без зазнайства говорит Стас и машет листком перед моим лицом.

— Ну-у-у, ты знаешь, там обо мне. О таких страшных интимных подробностях…

— Ты кого пытаешься обмануть?

— Блять, устоявшийся образ.

— Давай я спокойно прочитаю, а ты потом?

— Ладно, — горланю и отъезжаю к малолеткам за уроками, которые я упустил в своей более юной юности.

Полвечера катаюсь, другую половину провожу со знакомыми. Домой возвращаюсь к одиннадцати. Только учебники на столе напоминают о письме. Я был бы рад забыть о нём.

В моём праве не читать его, не видеть и сжечь, но отчасти я заинтересован: что дрочильщик мог написать? Что ему надо сказать мне, после того, что он сделал своим причиндалом?

Я хочу и не хочу прочитать.

На размышления трачу полчаса. Эти полчаса я сражаюсь с «за» и «против» – обе стороны настолько желательны для меня, насколько неприемлемы.

«Я, бла-бла-бла. О причинах произошедшего, они имеют личный характер (означает «личный» – сталкерский или психически ненормальный?), и, если это возможно и Вы заинтересованы, я хотел бы обсудить их с Вами наедине.»

Ниже номер телефона, но я скомкиваю лист и кидаю его в угол комнаты раньше, чем определяю мобильного оператора.

Кем он себя возомнил? Наедине? Этому похотливому стыд ни в какой форме не доступен?!

Я пылю.

***

— Вы представляете?! Каким непрошибаемым надо быть? — я не могу унять себя и почти ору в кабинете Александра Владимировича. — Недели не прошло, а он уже готов обсудить со мной причины, мать его, личного характера. Я в ахуе.

Руки трясутся, лезут в карманы, будто найдут там сигареты. А их нет. Закончились. Выкурил все за пять перемен – меня трясло, злоба не утихала, лаял на всех, как бешеная псина (Денису досталось больше всего внимания). Еле выдержал уроки, а потом, бегом, к Александру Владимировичу.

Куда мне девать звериное негодование?

Я был бы рад избить этими чесоточными руками морду дрочильщика. Уверен, мне бы это здорово помогло.

— А что ещё тебе могло бы помочь? — спокойно спрашивает Александр Владимирович.

— Его исчезновение. Из моей памяти. Забыть и не вспоминать.

— Но на данный момент, я думаю, ты понимаешь, что это невозможно.

— Понимать – понимаю, а что делать?

— Ты бы мог позвонить ему и сказать, что чувствуешь. По-моему, сложилось вполне удачно, что ты можешь связаться с ним.

— Да, но… я бы не хотел. Достаточно, если бы этого извращенца просто не было.

Тишина встаёт резко, как по нажатию клавиши.