— Думаю, ты уже понял, что не моя затея была пригласить тебя, после всех уроков, разбираться с тем, что произошло в субботу.

— Конечно, — бахвально говорю и складываю руки на животе. — Это из-за видео.

— Верно. Если бы не оно, то педсостав навряд ли бы сильно интересовало то, что произошло с тобой. К сожалению.

— Это же нормально. Что их волнует собственное лицо. Такие ученики, как я, престижа не добавляют. Как-то наоборот, понижают его. Сохраняют баланс.

Александр Владимирович оценивает смехом.

— Если что, мы провели с тобой долгую и мучительную профилактическую беседу по этому поводу. Теперь ты знаешь, будто до этого не знал, что так делать не стоит. А несчастного извращенца за тебя в полиции пообзывают.

— Так точно.

— Освобожу тебя через тридцать минут. За это время не умри от скуки, хорошо?

— С вами лучше проводить время, чем с учителями. Я бы мог все пятьдесят минут отсидеть.

— Какие жертвы, — шутливо произносит Александр Владимирович и заполняет ведомость посещения.

В плане бумажной работы и учётности с него требуют в полной мере: кто приходил, когда, сколько работали. Александр Владимирович рассказал, что есть «норма» работы с учениками, которую необходимо выполнять каждую неделю. Но с этим проблем нет. Александр Владимирович располагает к себе, и к нему ходят: обсудить проблемы, поболтать. Он принимает всех, бывает, задерживается допоздна вместе с учениками, но ни он, ни они не жалеют.

Он – самый сильный магнит в школе.

— Вадим, вернёмся к произошедшему в метро? — Александр Владимирович убирает бумаги и освобождает пространство между нами.

— Хорошо.

— Как ты себя чувствуешь?

И вот это трогает в нём: его волнует, как ты, что в тебе, о чём ты думаешь и чего хочешь.

— В плане?

— В плане, что произошедшее, всё-таки, не обыденная ситуация, к тому же противоправная. Ты ведь понимаешь? Сексуальное домогательство представляет собой стрессовую ситуацию, и реакции бывают разнообразными. Как правило, ничего хорошего не следует, а уныние и апатия – наиболее лёгкие последствия.

— Всё в порядке, — усмехаюсь, — единственное, что я почувствовал тогда и что чувствую сейчас, – это злость. Стал бы я на весь вагон орать, если бы… впал в уныние?

— У всех по-разному. Сначала они пылят, потом осознают, что с ними произошло, но, если твоё отношение осталось прежним, это – хорошо. Лучше злиться.

— Это и остаётся. Ну вы представляете, до чего может дойти человек, чтобы удовлетворить себя? Блять, это за гранью.

— Да, это действительно за гранью. За гранью нормы и принятого нами, и все находят свои способы переходить эту грань. Наверное, это – не лучшая тема, как считаешь?

— Мне нравится разговаривать с вами, пусть и об этом типе… Тема как тема. Оказывается, когда некоторые вещи происходят… с тобой, то воспринимать их начинаешь иначе. Я не думал, что знаю столько слов. Или могу быть настолько злым.

Субботнее утро в метро я запомню надолго.

— Верно, нетипичные реакции всегда показывают нам что-то новое. Кому-то это придётся по душе, а кому-то наоборот… Вадим, если эта тема обострится, то свяжись со мной. Мой номер у тебя ведь есть? Звони, когда понадобится.

— Даже посреди ночи?

— Особенно посреди ночи.

Я понимаю, почему Александр Владимирович располагает: он кажется заоблачно добрым. Слишком добрым среди учителей, которые пускают стрелы в неугодных.

— Я позвоню. Если понадобится.

— Отлично, — говорит он, смотря на часы, — ещё пятнадцать минут. Тебе никуда не надо?

— В полицейский участок. По поводу метро.

— Если к спеху, можешь идти сейчас.

— Ничего. Давайте поговорим.

К нему часто приходят за обычными разговорами – вся наша компания такая. Кто из педсостава может похвастаться такими доверительными отношениями с учениками? Никто.

Для Александра Владимировича естественно быть на одном поле с нами, несмотря на то, что мы знаем меньше, часто ведём себя глупо и нелепо. Он не скажет прекратить. Он посмеётся вместе с нами, может, оставит свой комментарий. Но, если понадобится остановить нас, он найдёт другие, более уместные и мягкие слова.

========== 3. Вторник, 23.04 ==========

— Извини, Вадим, задержалась, — говорит мама, запыхавшись, и опирается на колени.

— Ничего, мам. Ты хоть дыхание переведи.

— Годы не те… — с притворной жалостью произносит она.

— Не те для восстановления дыхания? Милая, у меня для вас серьёзные новости!

— Вадим! — смеётся она. — Для бега не те годы, понятно?

— Нет, непонятно. У нас во дворе бабушки бегают, им про годы никто не говорит.

— Они и каблуки не носят.

— То есть с кроссовками годы были бы те?

Мама задумывается.

— Пожалуй, да.

— Так пацанам и буду говорить: мама сегодня на каблуках, годы не те, но вы ей не говорите.

— Вадим! — она продолжает смеяться.

— Да, тема исчерпала себя. Папа сегодня на совещании?

— Конечно, так бы и он пришёл.

Будучи малолетним, не все вопросы можно решать в одного, где-то нужно пособничество родителей.

— Вадим, — произносит мама, когда мы заходим в полицейский участок, — всё… хорошо?

— Да. Всё в порядке. Это оказалось… такой глупостью.

Я замечаю, насколько разнится моё поведение среди друзей и при родителях, каким разным я бываю на публике и в одиночестве, и, иногда, я сталкиваюсь с ощущением подмены – где я настоящий? Какой больше является мной? Или эти «я» одинаково истинные?

Пока мы ждём, мама проверяет «чадскую любовь», которая по известным причинам в моём возрасте тухнет и превращается в раздражение. Показывает платья, которые хотела бы купить, и спрашивает, пойдёт ли ей, потом хвастается фотографиями примерки.

— Если тебе нравится, почему бы не купить?

Но никакого раздражения она не вызывает. Мне не жаль потратить время и внимание на неё. Я не буду кусаться, если она попросит помощи или захочет обнять, или поцеловать в лоб. Я не буду испытывать того, через что прошло и проходит большинство моих знакомых. У каждого второго проблемы с родителями, склоки и непонимание. А у меня, как оказалось, их нет.

Сначала я думал, что по-другому не бывает, а на деле – всем есть о чём пожаловаться.

— Коршунов, — зовёт мужчина в форме и проводит в кабинет.

Там я повторяю то, что произошло в субботу, и стараюсь не загореться, не сматериться. Участковый, выслушав, разъясняет ситуацию, что и за чем будет следовать, как будет происходить процесс, как долго… Я устаю слушать. Вспоминаю, как извращенца забирали на платформе, и думаю: «Этого недостаточно? Его повязали на месте. Свидетелей туча. Зачем эта бумажная работа и повторное обговаривание?».

— От Михалкова, — участковый передаёт бумагу. — Письменные извинения.

«Письменно прошу прощения за то, что передёргивал рядом с тобой», — по-другому оно звучать не может.

Заглядываю в бумажку, а текст на весь лист.

— Он просит рассмотреть его. И, безусловно, ждёт смягчения.

Смягчения в кастрации? Максимум, под наркозом высококвалифицированным хирургом, а не моей разгорячённой мстливой рукой.

Собственные комментарии радуют, но было бы лучше сказать их вслух и посмеяться.

Я оглядываю полицейских. Если скажу такое при них, они усомнятся в моей «жертве», а это может продлить процесс или сделать его несерьёзным.

***

— Если хочешь, поедем на такси, — предлагает мама, когда мы выходим из полицейского участка.

— Зачем? Можно на метро.

Мама не отвечает сразу. Долго молчит, сжав губы, и старается не смотреть в глаза.

Волнуется. Наверняка думает, что я для бахвальства делаю вид, будто меня это не касается, а на деле – придаю существенное значение.

— Мам, — я беру её за руки – это её успокаивает, — всё нормально.

— Да как же… — тяжело произносит она, а я крепче сжимаю её ладони.

— Вот так. Ты больше меня переживаешь, и поэтому переживаю я.