Я трогаю ручку и слышу вздох. Из кабинета. Столбенею на секунду. Не соображаю, что надо отлипнуть от двери.

— А-Александр Владимирович, — я признаю голос Гоши.

Который ещё не слышал – слабый, почти тонкий. Довольный.

— Жора, — отвечает Александр Владимирович, но не так, как привык слышать я.

Я в замешательстве, и только череда каких-то слизких звуков заставляет отдёрнуться. Меня отталкивает. Руку будто обожгло – поэтому я прижимаю её к себе, с непониманием взирая на деревянную дверь.

***

Домой я прихожу после девяти. Говорю, что ужинать не буду, и закрываюсь в комнате. Опираюсь спиной на дверь и падаю на пол, прижимая рюкзак к груди.

Мышцы вокруг глаз изныли – они не перестают дёргаться, а веки не опускаются. Мне больно моргать от сухости, и я не могу заставить себя закрыть глаза.

Я не могу забыть то, что услышал.

Я хочу ошибаться, но понимаю, что прав.

Глаза чертовски болят, почти слезятся.

Голос, которым говорил Александр Владимирович, был ужасно… ужасно нежным. Не добрым, не понимающим, не сочувствующим. Я уверен. Я знаю, как он звучит. Я слышал его столько раз, но такой интонации – ни разу. Ни на перемене, ни в кабинете он не был таким. Потому что… не было причины.

Я зажмуриваю глаза, шиплю и сильнее прижимаюсь к рюкзаку.

Опять эти звуки. Эта пошлость.

Гоша и он… вместе. В кабинете.

Меня начинает воротить.

Неважно, чем они занимались, это – отвратительно.

***

Я засыпаю под утро.

========== 20. Вторник, 28.05 ==========

Сегодня валяюсь дома. Нет ни аппетита, ни желания чем-нибудь заняться.

Проснулся на полу, с рюкзаком, и не потратил ни секунды, чтобы вспомнить, почему я в таком состоянии. Оно не прошло – никуда не делось за ночь, не уменьшилось. Осталось со мной.

Вчерашний день свирепо дышал в ухо.

Я переоделся, поел и принял душ. Стоял под водой больше часа – так утихали звуки, и я был защищён. Так было спокойнее, потому что я не прекращал думать о том, что услышал. Как услышал.

Александр Владимирович?

Давит злость.

Кто будет с таким удовольствием обращаться ко взрослому человеку? В школе? Только потому, что остались наедине? Бред.

Жора?

Он всегда называл его так, но никогда не был таким – будто с любовницей. Как-то ласково, шуршаще…

Пытаюсь вспомнить и становится погано. Мысли обволакивает слизь.

Они были там вместе. Делали что-то и получали от этого удовольствие. Это не звучало никак иначе. Это не было ни слезами, ни сочувствием.

Я знаю. И от понимания тошно. Желудок сводит, а желчь подкатывает к глотке. Приходится сглотнуть. Противно. Горько.

Не вздохнуть.

***

О пропуске маме позвонили.

— Привет, Вадим, — говорит мама, заходя ко мне.

— Привет. Извини, что не предупредил.

— Ничего. Как ты? — ласково спрашивает она и гладит по плечу.

— Почти в порядке. Подташнивает.

— Может быть, в больницу?

— Нет. Не так страшно. Хочу…

Смотрю на неё, такую близкую и понимающую, а взгляд падает.

— Побыть один.

Не хочу обидеть или прозвучать резко, вроде получается.

Сейчас это – единственное состояние, которое я могу представить себе.

— Хорошо, — улыбается она. — Ты не против, я открою окно?

— Да, конечно.

Я думал, она распахнёт шторы.

— На улице очень хорошо. Тепло, ветерок прохладный, липой пахнет. Пусть проветрится.

— Ага.

Сердце стучит немного громче. Я не смотрю на маму, но она приобнимает и говорит, что в любой момент я могу к ней обратиться.

— Конечно, — тухло отвечаю я.

Нет мне дела ни до тепла, ни до ветра и липы.

***

После ужина ко мне стучатся. Темой из «Марио».

— Чего тебе, старый?

Я сажусь на кровати. С опозданием понимаю, надо было не отвечать, а посмотреть, сколько продержится.

Старик заходит. Довольный, сытый. Я ощущаю себя угрюмым.

— Есть не будешь?

— Нет, не буду.

— Мама сказала, что ты хотел один побыть. Сейчас тоже?

— Тебе что-то надо? — спокойно говорю я.

— Хотел посмотреть на твои страдания, — отвечает он и показывает свитч.

Мои попытки в задроты – то ещё страдание.

— Ла-адно, — вздыхаю я и пододвигаюсь на кровати.

Старик садится рядом. Протягивает розовый Джой-кон, у самого синий – по классике. Экран ставит на одеяло и выбирает игру. Я откидываюсь на подушку и предвкушаю грядущие поражения.

— «Cuphead»? — спрашивает старик, будто это изменит результат.

— Я понял, ты хочешь моей преждевременной старости.

— Я только хочу подёргать тебя за язык, — смеётся он и включает.

Отыгрывается. Я улыбаюсь. Пришло его время.

Мы начинаем играть. Только музыка и диснеевская рисовка сохраняют моё умиротворение, после череды смертей, воскрешений, путанных кнопок и сбитых атак. Я не особо реагирую, когда натыкаюсь на снаряды, жвачку и цветы, но радуюсь, когда надо воскрешать старика. Он не непобедимый.

Мы проходим одного босса, второго. Я включаюсь, атакую удачнее, умираю в два раза меньше, но постепенно игра становится менее заметной. Приглушается.

— Поссорился с кем-то? — спрашивает тогда старик.

— Ну, я часто ссорюсь с кем-нибудь.

— Да-а, — весомо, — я смотрел то видео.

Я натягиваю улыбку.

— Оказывается, со мной ещё цветочки, правда? Даже я так в молодости не выражался.

Подкрадывается стыд. А я знаю, меня не накажут, не наругают, но дискомфорт внутри не даёт сидеть спокойно.

Я умираю.

— Мама тоже видела?

— Конечно, — смеётся старик. — Твоё право выражаться так, как считаешь нужным. — Мы начинаем босса заново. — Я понимаю, что при маме и мне, ты будешь вести себя одним образом, а с друзьями – другим, и выражаться по-другому. Думаю, так со всеми происходит. По крайней мере, со мной было. Но я был тем ещё подарком. По-крупному ссорился с родителями, а ты… тихий. Видимо, тут в маму пошёл.

— Я не тихий.

— Знаю. Но с нами – тихий. Надеюсь, ты не притворяешься?

— С чего бы? — усмехаюсь я. — Мне с вами комфортно. И хорошо. Мне нравится быть с вами, и я люблю, когда мы вместе проводим время.

— Какой ты хороший, — заносчиво произносит старик, и я не понимаю, это – похвала или сарказм. — А меня что по шерсти гладили, что против, я всегда на дыбы вставал.

Я смотрю на него. И не кажется он офисным работником – слишком энергичный и молодой.

— Можешь материться при нас, если хочешь. Но за каждый мат будешь скидываться на мои игры.

— У меня почек не хватит!

— Продавай кишки и печень.

Вот и чёрный юмор. Он разошёлся.

— Обойдёшься. — Надо остудить его в игре, если получится.

Не представляю, что повлияло на старика, но он принимается вспоминать былое. Сначала своё, как часто переезжал с родителями, как это злило его, как он хотел завести друзей, но боялся: только они сойдутся, и ему придётся уехать, вспоминал, как ссорился с родителями – «громко, помпезно», и как никто не шёл на уступки. Потом моё, будто думает, что берёт много внимания на себя.

— А с тем пареньком, Колей, да? общаешься?

Я оживляю старика.

— Нет.

— Из-за переезда?

Стреляю в морковку и уклоняюсь от её атаки. Успешно. Продолжаю обстрел.

— Нет, мы… раньше разошлись.

— Поэтому не хочешь ехать в A?

— Я… — смотрю в экран, мы победили, но у меня слов нет. — Просто не хочу. Не там моё место.

Старик медлит.

— А где твоё место?

Хороший вопрос. В этой квартире. На станциях метро, в школе, за партой перед Денисом, на курительном пятачке. На площади со Стасом. На дороге от дома и площади. Там, но не в кабинете психолога.

Подступает. Я сглатываю и вздыхаю. Кислота опять на языке. Я прикрываю рот рукой.

— Плохо?

— Немного.

Тошнота усиливается.

— Я сейчас.

Ухожу в туалет, а там, уперевшись в бочок, дышу через рот. Заставляю себя дышать. Потому что спазмы в животе говорят, что сейчас пойдёт. От частых вздохов начинает кружиться голова, а с меня только слюна – будто желудку нечего вырыгать. Я сплёвываю, пока спазмы не утихают.