У того, кто проник, есть ключи. Он может спокойно зайти в квартиру и покинуть её.

Он мог делать так и раньше, когда меня не было дома: когда я был в школе, когда уходил гулять, когда спал… Когда я думал, что один, он вполне мог находиться в квартире.

Жар прошиб спину.

Он мог быть здесь, мог наблюдать за мной, мог стоять надо мной, пока я спал, или ждать у двери ванной, когда я был в душе.

Темнота действительно таила в себе опасность.

От осознания бессилия я прикусил губу изнутри, чтобы отвлечься, забыть на секунду о страхе, о существовании человека, который следил за мной, который знал обо мне такое, за что решил наказать.

Руки тряслись как у алкоголика в завязке. Я не мог подавить тряску. Я уже совсем ничего не мог.

***

Закончив осмотр, полицейские попросили родительские номера. Я звонил им, но никто трубку не взял – что неудивительно. Они счастливы, находясь вдалеке от места, которое превратилось в дикий ужас для меня. Полицейские попробуют связаться с ними.

Для меня предпочтительнее переждать время дознавательства у родственников. Собственная квартира небезопасна. Я покивал, но, когда оказался с Толей на улице, вспомнил, что ни одна из бабушек не проживает в нашем городе.

Попросился к Толе. Я не знал, куда ещё податься. Он согласился и даже не подумал, что я могу принести ему неприятности.

Я не представлял, какими усилиями воли он оставался непоколебимым. Я видел, что ему страшно, не по себе от кровавой надписи, от пакета, от меня, которого ломит и выворачивает от собственных мыслей, но он ни разу не отступил, не опустил глаза, словно страх не имел для него большого значения, словно было нечто, что являлось более важным, чем нахлынувшие и взявшие под контроль чувства.

Когда я спросил у Толи, что это может быть, он со смущённым вздохом ответил: «Должно быть, разум».

***

У отца Толи был такой же глубоко холодный и отстраненный взгляд, как у полицейского, который допрашивал меня. Но, в отличие от него, отец Толи не задавал вопросы. Возможно, потому что сын попросил, или он сам видел, что я не отвечу, возможно, потому что расследование досталось не ему. Он был в курсе произошедшего и, кажется, мысленно отчитывал меня за то, что я не связался с родителями, когда обнаружил пакет на дверной ручке.

Мне нечем было ответить, кроме пустоты мыслей, и я отхлёбывал мелкими глотками горячий кофе с молоком.

Я был в безопасности, и моё состояние уравновесилось – легче дышалось, думалось, не было нужды прислушиваться, приглядываться. Я нашёл оазис умиротворения. Кроме того, я не ходил в школу и не травил своё сознание праздничным настроением, которое, по мере завершения декабря, набирало обороты: люди гнались за потерянным временем. Их я не видел, не погружался в эту пресловутую новогоднюю нервотрёпку и был освобождён от обязательств.

Мне было хорошо. Пока я не вспоминал, «почему» так сложилось.

Подкрадывались сомнения: верят ли мне полицейские?

В Толе я был уверен, потому что он верил мне, не ковыряясь вопросами, но взрослые, которые должны относиться к полученным знаниям критично, рассматривали мои заявления с другой стороны, которой для меня не существовало изначально. На неё мне намекнул Толин отец: «Не всегда преступления совершаются преступниками». Он озвучил свою мысль, пока, собираясь на вечернюю смену, разговаривал с Толей. Я стал молчаливым слушателем, потому что истории, которые рассказывал отец Толи, вызывали интерес. Озвучив противоречивое предложение, он посмотрел на меня, как бы спрашивая: «Совершил ли «преступник» преступление по отношению к тебе?»

Я задумался, потому что не понимал формулировки. Если не преступник совершит преступление, то – кто? Я спросил у Толи, что он думает, а он слабо улыбнулся, подтягивая уголки губ как тяжёлый груз: «В быту принято считать, что в преступлении есть две стороны: преступник и жертва».

Если не преступник, значит, жертва. Если не абстрактный персонаж, значит, я.

Я на самом деле представил, как взрослые мужчины в форме высказывают предположения, среди которых звучит и такое: «Не сделал ли он это сам?». В квартире никого не было, кроме меня, никто не может подтвердить, что не я нанёс кровавые рисунки над кроватью, что не я лишил козлёнка головы и рогов, не я подкинул вторую голову себе на кровать.

Идея абсурдная. Но лишь потому, что я знаю, как было. Они – нет. Они смотрят с другого берега. Им не понять всё и сразу, поэтому они стараются понимать по кусочкам, разбирая догадки и подтверждая или отклоняя доводы. У них свой взгляд, под которым я – «преступник», желающий, например, внимания к себе.

Почему не отвечал на вопросы? Почему говорил приятель? Правда, был шокирован или понял, что загнан в угол?

Когда я задавал себе эти вопросы, моя уверенность в прожитом колебалась как тонкая берёза при порыве ветра. Когда я отвечал на вопросы, ветер затихал, уверенность возвращалась. Я отстраивал день снова и снова, чтобы не упустить детали, не забыть важного: свет в коридоре, шапка и шарф на вешалке, кружка в моей комнате, два поворота ключа. Ощущение преследования, наблюдения из темноты. Отключение электричества, которое заставило меня стремглав покинуть квартиру. Промежуток, когда я позвонил Толе – он был со мной, всё это время. Он знал, чем я занимался.

Я так часто прокручивал вечерние сцены, что ладони, сложенные в молитвенном жесте, начинали противостояние, борьбу за первенство: я не заметил, как собственные пальцы впивались в кожу, словно намеревались надломить кости; глаза снова высохли: пока я вспоминал, не моргал, лишь появление Толи вернуло меня. Я заморгал, обратив на него внимание, и ощутил сухость, будто влага на роговице превратилась в мелкий песок.

Мои нынешние догадки ничуть не лучше прежних. Сейчас полицейские ни о чём не будет говорить утвердительно. Им ещё предстоит допросить меня. Они должны допросить соседей. В голове возник образ ошеломлённой бабки сверху: она точно запомнила пакет и наверняка не забыла свежесть крови. Если бы пакет появился раньше, о нём бы доложили другие, более участливые соседи: они бы так просто не прошли. Тогда я был в школе, и никак не мог подкинуть его себе – здесь я не сомневаюсь. Всё портит надпись.

Смогут ли соседи, хоть кто-нибудь на трёх этажах, сказать, что в день, после моего побега, в квартиру пришёл другой человек? Видел ли его кто-нибудь, слышал, подтвердит ли, что он – не плод моего воображения, если даже я не подозревал о его существовании?

К тому же откуда у него ключи? От кого он их получил?

Перед уходом из квартиры, хоть и оцепенелый, но я проверил: один ключ оставался при мне, второй висел в ключнице за рамой. Другой был у мамы. Возможно, ещё один остался у отца. Если кто-то из них?..

Нет. Бредовая идея.

— Илья, тебе надо отдохнуть, — посоветовал Толя и сел рядом.

У меня не было причин слепо истерить с возгласами: «Как здесь отдохнёшь, когда ненормальный подкидывает пакеты с мертвячиной?!». Толя всё понимал и был максимально осторожен со мной: намеренно или интуитивно. Я не ощущал напора с его стороны, и меня это успокаивало.

Напряжение спадало. Но мысли не выветривались его голосом.

— Ты мне веришь? — спросил я.

Это был двоякий вопрос: подтверждал ли я им свою невиновность или приковывал внимание, как бы желая перетянуть на свою сторону непричастность? Говорил, чтобы найти поддержку или прикрыться? Как бы такой вопрос трактовали полицейские?

— Верю.

Точно не как Толя: твёрдо, крепко, нерушимо.

========== 6. ==========

Прошла неделя. Меня допросили. Я старался отвечать как можно конкретнее, сжимая листок с прописанными ответами в кармане, но расплывался в эканиях, вздохах, мычаниях вместо пауз и кратких да-нет. Я убеждал себя смотреть в глаза, но не выдерживал контакта. Ссутулился, опуская голову, и начинал терять слова. Я не был спокоен и не знал, как достигнуть подобного состояния или хотя бы отдалённо напоминающее такое. Было тяжело, будто сказали в лицо, что меня подозревают. Я нервничал, потел, тяжело дышал, но сердце отмалчивалось. Это нагнетало.