Он не «наивен». Он – бездушная тварь, которая сумела каким-то запредельными образом оказаться в городе и встретить меня.

От злости у меня пошли слёзы. Снова. Один только его вид заставлял меня ненавидеть всем сердцем.

— Тише-тише, — пролепетал он и коснулся головы. — Всё пройдёт, не волнуйся.

За это я хотел убить его. По-настоящему. Мои ноги не вернутся. Моё здоровье не вернётся. Я больше не смогу жить прежним спокойствием, если вообще когда-нибудь смогу жить вне этих стен!

Яков продолжал бормотать заевшие предложения, но внезапно, я уже никак не ожидал от него, спросил:

— Знаешь, почему я… выбрал тебя?

Если раньше мне было дело, то теперь – нет. Абсолютно. Мне срать.

Слёзы не унимались. Они, как осколки стекла, резали глаза и виски.

— Когда я увидел тебя, то сразу понял, что ты тоже один. Ты в чём-то непомерно нуждаешься. У тебя отняли это, и ты хотел вернуть. Но не было возможности. И тоска за это в твоих глазах, как лёгкая пелена облаков на предрассветном небе, придавала тебе очарование. Я мог наслаждаться им, пока наблюдал за тобой: из-за кассы, пока раскладывал продукты, делал вид, что занят. Я смотрел, и с каждым разом во мне крепла уверенность. Я понимал и принимал сердцем, как мы похожи, — он продолжал свой бред.

Моя голова гудела. В ней кто-то усиленно бил по алюминиевым тазам, не экономя сил.

Хрена с два мы похожи.

Кусок дерьма…

Он поплатится за это.

========== 10. ==========

— Доброе утро, Илья, — сказал Яков, когда я открыл глаза.

— Доброе, Яков, — нараспев произнёс я, улыбаясь и прижимаясь к нему.

По всей видимости, он проснулся раньше и наблюдал за мной, пока я спал. Долго ли? Пару минут? Часов?

Спасибо, тварь, что хотя бы не дрочил.

— Как ты себя чувствуешь?

— Просто замечательно. Не передать словами, — я продолжал елейным тоном, от которого самого выворачивало, но которому безоговорочно верил Яков.

Я решил переметнуться к новой стратегии. Она проста – вновь завоевать доверие и воспользоваться им по полной. Для этого пришлось стать таким – милым и податливым, который соглашается и принимает все заботы и ухаживания. По-настоящему. Без неприязни. Хотя бы внешней.

Я не собирался разбивать его сердце, высказав своё возмущение. Вероятность того, что Яков отрежет мне следом за ногами язык, достаточно велика, а я не намерен терять какую бы то ни было из частей себя ещё раз. К тому же, он будет слушать? Не будет. Ему главное, чтобы я не протестовал, остальное его не печёт, и поэтому его так легко использовать.

Нужно всего лишь не прогадать.

После того, что он сделал, я не уйду (как же смешно) отсюда просто так. Минимум – оставлю свой след на его теле, шрам, который погубит его, прямо как те, которые погубили меня. Максимум – я лишу его жизни. Сейчас, улыбаясь перед ним и строя сладостное выражение лица, я не сомневаюсь, что смогу это сделать.

Я не прощу его. За все те мучения и страдания. Если буду убивать, то буду убивать медленно, отрезая конечности за конечностями, кусочек кожи, за ним мясо, поиграюсь с венами и артериями, внутренними органами и другими органическими слоями. Стоило только представить, как мои руки трогают упругие оболочки сосудов, гладкие ткани органов и кости, освобождённые от мяса, я расслаблялся, к щекам приходила кровь. Я был уверен, ещё немного таких активных фантазий, и я научусь кончать без рук.

Но то лишь фантазии. Боюсь, я убью быстро – засажу нож в висок или между рёбер, и будет с ним покончено. За то, что сделал. Он заслужил.

Тогда меня лихорадило три дня, затем держалась высокая температура. Я не мог подняться, не мог открыть глаза. Тело окаменело и не поддавалось мне. Яков, как курочка-наседка, бегал из комнаты в комнату, кормил меня таблетками, бульонами, протирал вспотевшее тело и, в лучших традициях, обслуживал потребности.

Я выпал из реальности. Я не думал о том, что могу сопротивляться. Любое напряжение вызывало мучительную острую боль под рёбрами и в животе, будто огромный клинок засадили в плоть, поэтому я безмолвно соглашался. Яков уже не спрашивал – я не мог ответить.

В бреду ко мне пришёл план, на который я тогда же и согласился. Всё, что нужно Якову, – я. Моё дружественное отношение. Мой голос, лопочущий радостные истории, мои глаза, которые смотрят на него. Моё тело, которое можно трогать где и как захочется. И всё это я мог дать.

Я решил, что дам ему это. В обмен на возвращение свободы.

Яков об этом не подозревал. Он поверил, что после сильнейшего шока мой мозг перезагрузился и наконец таки увидел в нём родственную душу, а не (кто знает, что он думал, когда я смотрел на него с презрением) постороннего человека.

Ему льстило внимание, в котором я обделял его, будучи с ногами.

Когда я видел его радостное лицо, в моей голове сладко пускал яд голос: «Пусть радуется ничтожество. Это – последняя радость в его жизни», и это меня приободряло. Я не опускал руки. Улыбался своим мыслям и не испытывал явного отвращения к Якову, который продолжал заниматься тем же, чем и раньше.

Не заходил дальше. Не пробовал. Похоже, и не думал.

К его обязанностям прибавился уход за моими ногами. За ранами на них. Он перебинтовывал, наносил мази, давал много таблеток. Мне было даже всё равно, знает он, что делает правильно или нет, есть у него медицинские познания или в сфере медицины он полный тюфяк. Если огрызки начнут воспаляться, это будет очередной стимул к раскрытию его чувства вины. Я заставлю его почувствовать. Не оставлю безнаказанным.

Когда я пришёл в себя, то увидел, что Яков отсёк стопы. Лёжа на полу, я думал, что он рубит по коленям.

Я долго сидел и пялился на обрубки.

Воспоминания возвращались. Топор снова вонзался в плоть, крошил кости. Яков замахивался и непринуждённо опускал оружие. Он впивался глубоко и отрубал. Хотел сделать всё быстро и менее болезненно, а я орал без чувств. Топор в моей крови. Капли крови на лице Якова.

Он взял мои стопы, как если бы собирался примерить туфли, и поцеловал в ещё горячую кожу.

Меня передёрнуло от вскрывшегося воспоминания. Ползучие гады захватили тело, бесчисленные мошки копошились под кожей.

***

Каждый день я встречал его улыбкой, рассказывал пустые истории о своей жизни, о том, какие у меня замечательные друзья и хорошие родители, что когда-нибудь я познакомлю их с Яковом (я шутил и флиртовал), делился с ним поддельными снами, старался быть ближе телом (и это вызывало смущение), принимал его и ненавидел.

Я никогда не думал, что по-настоящему возненавижу человека. Я считал, что это – чувство слабых, тех, кто не умеет прощать, тех, кто цепляется за обиды и не умеет отделять вымышленные представления от реально произошедших событий. Теперь я думаю, что это – чувство тех, в ком больше не осталось ничего другого. Оголённая ярость. Токсичное презрение. Нескончаемое желание навредить. Я отдался этому чувству, и оно кормило меня – только благодаря ему, я мог фальшиво улыбаться, рассказывать бредни и не испытывать очевидного отвращения к Якову, когда засыпал на его руках.

Только ради него я открывал глаза и помнил, кто я есть и чего хочу достичь.

Оно помогло мне настолько, что Яков согласился освободить руки. Не без сомнения, но верить мне он хотел сильнее.

На запястьях расплылись тёмно-фиолетовые гематомы. Такие же были на коленях и выше голеностопа.

В первый раз Яков оставил меня. Я не собирался предпринимать каких-либо действий. Нужно было убедить его в том, что я не причиню вреда голыми руками.

Я уселся, вытянув ноги, и смотрел на синяки. Казалось, они никогда не рассосутся – останутся вечным напоминанием о моих страданиях в четырёх стенах без глотка зимнего воздуха. Местами они виделись чёрными, и я спрашивал себя: «Сколько кровяных телец умерло под верёвками?».

Я не заметил, как отступил от ненависти и насмехательства, и остался без чувств. Я долго смотрел на руки, затем посмотрел на перемотанные обрубки ног. Пальцы сами потянулись и стянули бинты. Я не думал, когда трогал, ощупывал и вбивал себе, что произошло на самом деле. Только я был глух.