Яков спал со мной, прижимал меня к себе. Первые ночи я не смыкал глаз и плакал. Ни о чём не думал и лил слёзы. Я не понимал, что их подталкивает и почему они не прекращаются, и не обращал на них внимание, пока не втянул воздух сопливым носом, издав звук.
Яков тут же отреагировал, спрашивая, не случилось ли чего. Я замер, затаив дыхание, и сжал пальцы, вжимаясь в мокрую подушку. Мы лежали в темноте достаточно долго, и только мне, единственному нервному и загнанному в угол, не удавалось мирно погрузиться в сон.
Несмотря на то, какими влажными были мои глаза, они моментально высохли, как и слёзы на лице. В мыслях я тихо надеялся, что редкое слизкое дыхание оставалось неуслышанным или принималось нормальным для моего организма.
Яков, ничего не сказав больше, погладил меня по плечу и прижался сзади.
Его дыхание впивалось в шею. Прикосновение губ отняло усталость, поместив на её место напряжение.
Этот случай показал мне, что Яков обладал чутким сном или он предпочитал не спать и следить за мной.
В последнем я был менее уверен: с утра он всегда выглядел бодрым, был непомерно счастливым и брался за меня с энтузиазмом.
Несколько дней, пока я пытался отойти от произошедшего, я не обращал внимания на его лицо, будто не замечал вовсе, а, когда обратил, понял, что такого навряд ли заподозрят в том, что он творил: обычный.
У него были светлые, будто соломистые волосы, маленькие прищуренные глаза. Лицо бледное, не загорелое, а кожа казалась, даже с расстояния, тонкой: везде просвечивались вены. Их отчётливо было видно на руках: от кистей до локтей, на шее, около ключицы, на лице: вокруг глаз и на висках. Он был худым и высоким. В общих чертах производил впечатление щуплого деревенского мальчишки, которого, непонятно каким ветром, занесло в город: такие в поле выглядит натуральнее, чем в офисных зданиях.
Чем больше я изучал его лицо, тем более знакомым он мне казался. Будто уже встречался с ним. Видел. Но не представлял где, пока на глаза не попался белый пакет.
Ничего, подумал я, у всех дома пакеты… А потом присмотрелся, наклонил голову и заметил кусок оранжевого рисунка. Продуктовый около моего дома.
В голове словно произошло озарение: кассир. Это был Яков. Тогда он ещё спросил, всё ли у меня хорошо… Он работал там задолго до декабря. Он следил за мной задолго до зимы.
Всегда был рядом и именно тогда заговорил, решил узнать, как мне его «гостинцы».
Ненормальный.
Я думал, что, как в фильме, сниму напряжение истерическим смехом, да только выдавить из себя улыбку представлялось маловозможным.
Я ощутил, как на шее затянулась петля. Её медленно тянул на себя Яков. Каждым движением он натягивал верёвку и лишал меня способности дышать. Глотку перекрыло, а мысли накрыла мгла.
***
Еда, предлагаемая Яковом, вызывала сомнения. Поначалу я долго смотрел на тарелки, затем отказывался. Он начинал мельтешить: «Не ешь такое?», «Что тебе нравится?», «Я приготовлю другое». Я отказывался от всего. Он не унимался: «Плохо себя чувствуешь?», «Живот болит?».
Я чувствовал себя плохо, но не потому, что болел живот. Не потому, что болело тело, а потому что сгорало моё психическое здоровье.
Будто мне не хватало родителей, которые отправились в своё путешествие, так в моей жизни появился он – и всё испортил. Когда казалось, что я нахожусь, откровенно говоря, в жопе, он всё усугубил, и о прерывистом сне в пустой и тусклой квартире я могу только мечтать, вспоминая тревожными ночами, пока нахожусь в его объятиях и знаю, что любое моё неверное действие повлечёт ограничение остатков свободы.
Я был послушным насколько мог: без сопротивления, но с напряжением давал ему раздевать себя, принимал (с внутренним омерзением) все прикосновения, выслушивал все те истории, которые он рассказывал мне, надеясь получить в ответ от меня нечто подобное – ему главное было слышать меня, даже еде из чувства голода пришлось дать добро.
Не сразу, но я заметил, что все порции состояли из варёного, парного или тушёного. Тогда Яков с лучезарной улыбкой ответил, снова прочитав мои мысли, что беспокоился о моём питании и решил позволить моему желудку взять перерыв. Навряд ли он подозревал, что в мягких стенках желудка едва заживали язвенные раны от желчной непереносимости к нему.
К рассказам я не прислушивался, когда мог отвлечь себя, например, повторным изучением спальной комнаты. Его истории были наполнены светлыми детскими воспоминаниями о жизни у бабушки, которая была «чудеснейшим человеком» (лепетал он в счастливом бреду).
Я не верил. Ни слову.
Он был слишком счастливым, словно подменил воспоминания такими, какие было бы приятно вспоминать, какими можно было бы поделиться, какие бы поднимали настроение, а не совершали обратное.
Возможно, в его детстве всё на самом деле было ярко и солнечно, но про себя было приятнее думать, что там он страдал от отношения, которое сейчас предъявляет мне.
Хоть этим, зловредно, но я мог себя тешить, не замечая, как губы сложились в надменной усмешке, пока Яков не говорил, задорно и радостно: «Хоть теперь ты улыбаешься».
Если бы я мог раздобыть нож и освободиться, я бы, не раздумывая, засадил лезвие в один из блестящих глаз.
У Якова был взгляд одержимого фанатика.
========== 9. ==========
Продолжалось без малейших изменений, только моя выдержка почти иссякла. Мне было проще играть податливую куклу, чем задумываться о его действиях, которые по-прежнему носили заботливый и ласковый характер. Яков не позволял себе обязанностей больше родительских. А мог бы.
Мог воспользоваться моим телом для своего утешения, для проявления своей телесной «любви». Мог проводить исследования на живом человеке, разрезая и вскрывая, как поступал с животными. Я был в полном его распоряжении, но всё, что он делал, каждый день, как заведённый по минутам, ухаживал за мной, следил и не оставлял в покое – отравлял до самых клеток.
Его не волновали мои чувства. Его не трогало моё осуждение. Ему было безразлично, какие мысли крутятся каждый день в моей голове, а все они – о свободе, бывали о его кончине. Чтобы он не трогал меня. Не смотрел. Не думал обо мне и не произносил моего имени с беспричинным воодушевлением.
«Илья, как ты сегодня? Вкусно? Тебе понравилось? Что ты любишь? Какая еда тебе нравится больше всего? А ты смотрел?.. А ты читал?.. А ты знал?..» – его вопросы изрезали сердце.
Если бы не доброжелательная интонация, мирное выражение лица, готовность ожидать моего ответа до вечера, я бы давно сорвался – не смог бы удержать крика. Безумная ирония от похитителя – её не вынести. Наивный интерес полоумного влюблённого – стерпеть ещё мог. Потому что я врал, на каждый вопрос, который хоть немного уходил в моё личное. Мне было без разницы, что вчера я сказал одно, а сегодня – другое. Я не запоминал ни своих ответов, ни его россказней.
Я просто думал, как продержаться следующий день. Затем – как дожить до вечера и не уйти в беспамятство.
Я начал замечать, что потерял счёт времени. Моё внимание быстро соскальзывало с объектов. Память ослабла – я не помнил, что ел вчера (единственное, что изменялось в рационе), затем не мог вспомнить что и когда ел. Я задавал себе вопросы, чтобы сориентироваться во времени: что он давал мне сегодня? Это точно было сегодня? Или вчера? Это было в обед или утром? Какой по счёту приём пищи?
Эти вопросы делали хуже. Раньше они помогали мне оставаться в рассудке, сейчас – лишали его, потому что ответы на них, казалось бы, самые простые и пустяковые, я не мог найти – я на самом деле не помнил.
Я чувствовал, как теряю себя. Как снова схожу с ума. Как дома, когда думал, что он следит за мной (или на самом деле следил?).
В такие моменты я достигал своего пика – и срывался. Начинал кричать, забывая о том, что обещал Якову так не делать, рыдал и думал, что вот-вот потеряю себя окончательно и безвозвратно.
Яков приходил. Я, согнувшись, хрипом орал в простыню. Он не кричал в ответ, не наблюдал за моими мучениями, а садился рядом и обнимал, гладил по спине и приговаривал, словно читая молитву: «Не плачь. Всё будет хорошо. Кричать не нужно. Всё пройдёт». Я затихал, а сердце стремилось пробить грудь.
