Он не двигался, не качался в такт дыханию, не моргая, смотрел на меня, не предпринимал действий. Я решил подождать – проявить такт, вдруг он раздумывает? Хочет скрыть то, что ждёт меня в конце? Я мог подождать, пусть и с каждым ударом сердца, это становилось менее выносимым.

Он затягивал. Это изводило меня сильнее допросов в полицейском участке.

— Скажи что-нибудь ещё, — пролепетал он, с лаской заглядывая мне в глаза. — Мне нравится твой голос. Может и кажется беззвучным, но я слышу в нём звонкость и мелодию. Она шероховата, напоминает хруст песка на пляже, где много крупных песчинок трутся друг о друга. А рядом море: оно катит волны на берег. Из-за них песок становится мокрым и тягучим – единым, и ему можно придать форму. И та форма, которую ты придаёшь своему голосу, мне очень по душе, — сказал Яков с наслаждением.

Я мало понял из сказанного им, но… теперь он казался мне более ненормальным. Я сжал пальцы в кулак, который тут же рассыпался. Конечности онемели.

Стоит принять его слова за комплимент и поблагодарить? Возможно, решил я, но выбор мне совсем не нравился. В его речи было что-то бредовое – маниакальное? Обычно люди так не говорят. Какой песок? Какое море? Невнятные сравнения.

Я не мог понять.

Пока я распутывал вопросы и думал, стоит ли вникать в слова Якова, его рука дотянулась до моего лица. Прикоснулась. Гладила. Я хотел сбросить её, но мои руки не двигались за спиной. С ломаной, поддёрнутой улыбкой я пытался унять дёргающийся глаз.

Меня снова откинуло к краю. И, не дожидаясь спада чувств, я заговорил дрожащим голосом, полным испуга:

— Е-если ты будешь отвечать на мои в-вопросы, то я буду больше спрашивать у тебя.

Слёзы снова подкатили к глазам. Я не моргал, чтобы удержать жидкость в веках. Сжал губы и терпел накатывающие волной судороги в горле, с которыми выступали новые слёзы.

— Справедливо, — ответил он. И снова замолчал. Когда я поднял глаза, стараясь не уронить каплю с глаз, он отвечал мне теми же спокойными эмоциями. — О чём ты спросил?

Он не «не расслышал». Он хотел услышать мой голос.

— З-зачем я тебе? — Мышцы шеи натянулись будто на них повис мой страх.

— Затем, что я хочу быть с тобой.

Влажность на глазах испарилась.

Я поражён: «Что мне делать с таким ответом? Что мне предложить вместо себя?».

И я понадеялся, что это – глупая шутка.

========== 8. ==========

Действия Якова показали, что никакая это не шутка. Это – его желание – цель, которую он воплотил в жизнь. Из-за которой я не мог ничего делать самостоятельно, и это делал Яков. Хоть он и спрашивал разрешения, но лишь на определённые, контактно близкие вещи, очень многое для него находилось в плоскости «я могу себе позволить»: позволить себе раздевать меня, глазеть на моё голое тело, не испытывая стыда, позволить себе трогать меня, где вздумается: лицо, руки, бедра с внутренней стороны…

К страху примешался стыд. От того, что он позволял себе: без разрешения снимал одежду, а я был не в силах ответить. Онемевшие конечности не подчинялись, а на вопрос: «Что ты делаешь?», Яков отвечал удивлённым взглядом. Он не понимал, что не так. Для него «опека» надо мной лежала в пределах нормы.

Эта самая «опека» распространялась на каждую мою потребность: он чистил мне зубы, умывал, кормил, как немощного, с ложки, укладывал спать, нянчился со мной как с ребёнком и…

Моя гордость, о которой я не вспоминал, была разбита на щепки безмерным количеством стыда.

За окном я видел нестройный деревянный забор и сугробы, которые поднялись до уровня рамы, и сделал вывод о том, что нахожусь в одноэтажном дачном доме. Возможно, на окраине города. Догадку подтверждало то, что Яков периодично уходил в соседнюю комнату и задерживался в ней, растапливая печь или докладывая дрова. Раз он уронил на пол полено: я признал звук столкновения дерева и дерева. К тому же стена, граничащая со второй комнатой, нагревалась: там стояла печь.

Из комнаты, в которой я проснулся, Яков меня не выпускал.

Все мои потребности он «удовлетворял» в ней.

Все.

Ему словно было мало того, что он раздевал меня, чтобы помыть, так он не испытывал никакого стеснения, не заливался краснотой, от гнева и стыда как я, не проявлял ни капли нерешительности, когда брал в руку мой член и подставляет бутылку, чтобы я справил нужду.

Когда это произошло в первый раз, я почувствовал, как лицо обескровилось, как меня сковали собственные мышцы, как мои мысли потеряли всякое содержание. Яков совершал действия так естественно и непринуждённо, что до меня не сразу дошёл их смысл. Но, когда дошёл, я не смог противиться стыду: он хотел, чтобы я сделал это перед ним, пока он держит меня, пока глазеет и спокойно, мать его, улыбается, словно всё в порядке вещей.

Он говорил, что может помочь. Безболезненная процедура: он лишь помассирует низ живота, а мне нужно расслабиться. Я, как ненормальный, выкрикнул «нет», и зажался, насколько позволяло моё положение. Веки задёргались, моё дыхание перешло на хаотичный ритм: я дышал глубоко, затем поверхностно, выдыхал сначала немного воздуха, затем весь тот, который был во мне. Грудная клетка тряслась, в животе всё стянуло.

Я запрокинул голову, чтобы не видеть его довольного лица, и подумал, что я смогу потерпеть. Но как долго? Обмочиться перед ним будет стоить тех же уязвлённых чувств, если не больше, если я сделаю это сейчас. Перед ним. К тому же, он снова разденет меня, напялит свою одежду…

Я долго не мог решиться. Задержал дыхание, и глаза заслезились. Я поджал нижнюю губу и попытался расслабиться.

Когда его рука крепче сдавила меня, я почувствовал, как пошли слёзы.

***

Яков искусно притворялся, был умственно недоразвитым или элементарно не понимал, какой характер носят его действия.

Мои размышления сходились на последнем варианте, и оттого моё положение не становилось лучше.

Когда я зарыдал со спущенными перед ним трусами, он чистосердечно не понимал, что происходит со мной. Он не рассматривал моё похищение, удержание в единственной комнате, свою чрезвычайную «заботу», как нечто ненормальное. Как раз таки наоборот – это было естественно. Спросил, почему плачу, чем он может заглушить мою печаль, на что я удушённо рассмеялся и сказал, что ничего не случилось, не пытаясь вырвать свою руку из его. Он гладил, намереваясь успокоить. Он намеревался сделать всё, чтобы мне жилось «хорошо», и навряд ли представлял, какие страдания приносит мне, считая, что я полностью разделяю его мнение.

Не могу не разделять.

Тем временем моё достоинство превратилось в мелкую крошку. Я был опустошён: настолько, что не мог двигаться. Яков развязывал мои руки и ноги, разминал их, чтобы мышцы не атрофировались. Тогда я мог прибегнуть к рисковым действиям ради спасения, но ничего не предпринимал. Принимал его «ухаживания» и не двигался. Не мог пошевелиться. Пальцы не сгибались. Руки и ноги казались удалёнными, не моими.

И я не знал, что делать.

Думал, что должен придумать план побега или привлечения людей извне.

Пока я глазел в окно, не появилось ни одного человека, к которому я мог бы воззвать – именно так. Я бы орал в молитвах, как помешанный, если бы увидел хоть кого-нибудь. Кроме Якова.

Я думал, что у меня есть возможность затеять драку, когда руки и ноги будут развязаны, но обходил этот вариант течением мыслей, не давал ему развернуться. У меня нет сил, чтобы ударить достаточно сильно. Я не знал, насколько быстра реакция Якова и как он поведёт себя после такого моего представления. Он может разозлиться, и моё положение «любимого» превратиться в «тот, кого надо наказать». Я не выдержу телесных увечий. Мне едва хватало сил, чтобы перетерпеть его «ласковые» издевательства. Ещё одну ношу я не потяну.

Раз у меня есть возможность выбраться, остаться живым, мне стоит ей воспользоваться и продумать все варианты.

Я раздумывал о том, что, если нападение не может быть произведено быстро, оно может быть медленным: например, удушение. Вскоре я избавился от этого варианта.