Когда нашёл Аню, ни одного слова нормально выговорить не мог, она всё говорила «успокойся, успокойся», а я не мог… Просто не мог. И продолжал повторять то, что никак не могло помочь Левину. Но она правильно поняла, разобрала послание по кусочкам и сообразила. Сказала, что позовёт врача, а мне лучше помочь добраться Левину. А я его оставил. Блять, с собой брать надо было!
Запинаясь о воздух, добрался до него, а он, как прежде… застыл на месте. Сколько бы слов я не сказал, он молчал, стискивая зубы, не мотал головой, отвечая на односложные вопросы, а я боялся дотронуться. Левин весь сжался, уменьшился, как дворовый котёнок, которого избила детвора, потому что может себе это позволить. Я спросил разрешения на прикосновение. Не ответил. Дотронулся, он не отшвырнул руку, не сжался сильнее, просто потому что сил больше не оставалось. Ни на что. Ни на крики, ни на жалость, ни на сожаления. Не зная, как подойти к делу, как взять котёнка, чтобы его защитная форма не развалилась, я переминался внутренне, ёжился и пришёл к решению сделать так, как делал раньше. Просунул руку под коленями, вторую под спину, прижал к себе и поднял. Котёнок прижался теснее.
Обещанный врач ожидал в палате, а мне страшно было отдавать Левина, но пришлось. Чтобы его боль вылечили, помогли хоть как-то избавиться от неё, помогли забыть об ужасающих минутах. Врач мастерски снимал бинты, не опуская вопрос, за который хотелось уебать по морде. Сначала ему, потом себе.
— Что произошло?
— …просто упал, — какая отвратная отмазка…
На зашитой конечности сияла кровавая корка. Должно быть, я слишком слабонервный, чтобы смотреть на подобное. Поэтому, просчитав, что врач ещё долго пробудет с ним, побежал в магазин. Первым к чему потянулась рука оказалась та самая дорогая коричневая дрянь, которую ладонь отпускать не хотела. На стеллаже блестело множество бутылок, и все они велели испить до дна, до тех пор, пока не будут опустошены. Сжимал горло так долго, пока вся бутылка не затряслась от напряжения, передаваемой рукой. Я не могу продаться вот этому… Еле поставил на место и ушёл в другой отдел. Выбрал одну минералку. Шесть бутылок. Пакет врезался в пальцы, и я решил передохнуть у входа в больницу, выкуривая остатки пачки сигарет. Первая, вторая, третья, а потом я забыл какая идёт по счёту, потому что, когда сообразил, оставалась одна. Её не тронул. Оставлю на день похуже… надеюсь, она так и останется, не поднесённой к губам.
— Как он? — Аня дежурила у палаты.
— Вкололи обезболивающее. Ведь случилось что-то похуже обычного «упал»?
— Нет, — так наивно, — это и случилось.
— Если бы не твой вид, то я, наверное, поверила.
— А что со мной? — давно в зеркало не смотрелся.
— А ты не знаешь? — с жалостью и сочувствием посмотрела на меня. — Но обезболивающее не поможет, не на уровне эмоций. Иди к нему.
Смотришь на неё и не понимаешь, за кого она переживает. По работе должна за Левина, а на деле за меня.
Левин лежал на кровати, закрывшись левой рукой. Его дыхание не изменилось. Вторая рука бездвижно лежала по шву, будто не его вовсе. Блять, блять, блять… сука, терпеть не могу себя. Что может быть хуже, чем быть таким уебаном? Разве я уже не решил, что для меня является самым важным? Что больше не должно пострадать? Что больше не должно испытывать боли и страха? На чьём лице должны быть только положительные эмоции? Так какого хера я поддался Роме? Почему повёл себя как животное с одной-единственной целью и желанием, которое хотел осуществить прямо там, в коридоре, на больничном полу? Словно тогда, для меня больше ничего не существовало, никого, ни того, что стало таким важным. Я забыл про это, прогибаясь под примитивными мечтами, которые отключили способность разумно мыслить как человек, перед которым цель, стать выше естественных потребностей. Не какой-то секс с тем, от кого ты тащишься как наркоман, а защита и опека о том, кто… кто, собственно говоря? Я упустил тот самый момент, когда Левин стал для меня тем самым… болью, отчаяньем и страхом. Когда я разглядел в нём это? Почему именно он?..
— Что ты купил? — тихо спросил он.
— Только воду…
— Можешь дать?
— Конечно.
В нём нет нервозности, раздражения, только большее безразличие и потерянность, от которых меня бросает в лавину. Помог сесть, поддерживая за спину. Холодный. Слишком холодный. Он спокойно выпил стакан, попросил второй, опустошил и его. Каждое его движение казалось таким плавным и лёгким, будто ничего не случилось. Будто он просто устал. Но я чувствовал, какое же напряжение разрастается в нём, лёгкость на самом деле тяжесть, плавность – несгибаемость, которая мешает делать самое обычное. В нём будто ничего не осталось, и он всё делает на автомате, безупречном автомате, которой имеет не первый год практики. Сколько? Сколько же? С четвёртого класса? Каково же это жить с осознанием неминуемости прихода ужаса, который будет гнаться за тобой вечно, без остановки, давать мелкие передышки, чтобы ты мог позволить себе надежду, а потом возвращаться и забирать их? Уничтожать. И тебя тоже. И каково же это быть с тем, кто так легко может забыть, что хотел помогать тебе, разделить твою боль и растворить в радостных моментах, которые достаются с таким трудом? И мне, и Левину. Что он думает обо мне? А о том, что сделал Рома? Или он не видел? Лучше бы не видел…
Мы никуда не выходили из палаты, просидели весь день, пока не наступил вечер, и не потемнело. Тьма сгущалась вокруг, но оставляла немного света, чтобы я мог рассмотреть его и понять, в который раз, его страдания и то, что он испытывает.
Действительно, почему ты ещё жив?
— Дай руку.
— Какую из?
— Которую не жалко.
Протянул левую. Левин прикоснулся холодными пальцами, думая, как правильно взяться. По мере того, как ночь уплотнялась во круг нас, его хватка становилась крепче. Он не хотел отпускать, оставаться один, чувствовать боль. Но стискивание не приносило той боли, которая могла бы быть, возможно, он сдерживался, всё ещё держал каждое чувство при себе, не раскрываясь, не делясь со мной. Он хотел это сделать и не хотел одновременно. Я думал, что мы уже прошли этот этап, что он уже готов всё выплеснуть, но с появлением Ромы, он только больше закрылся… так значит вот, что с ним происходило. Вот как он стал безразличным к окружающим. А стал таким, потому что всем остальным было безразлично на него. Ответная реакция, что губит его, разрушает изнутри, поедает, опустошает, делает легче и холоднее, бездушнее…
Подумал было положить свою руку поверх его, но передумал, осознавая, что это может надавить на него.
Вместе с тем, я поймал ещё одну мысль: нужно найти Куму. Рома подтолкнул. Кума должен заплатить, и пусть я сам получу больше, чем он, который может получить ничего, но я должен это сделать. Чтобы показать, чтобы доказать себе, что я могу постоять за Левина, что могу проучить тех, кто сделает зло ему. А потом и себе уебу, чтобы не быть таким тупым и наивным. А потом ещё раз за то, что я делал и говорил в прошлом, и ещё раз, потому что додумался до этого. За всё подряд. Но не сейчас, завтра утром или днём, когда он отпустит меня или будет продолжать спать.
Попросил Аню последить за палатой. Она удивилась, но согласилась. Левин до обеда не просыпался, может, проснётся позже. А меня ожидала большая вылазка, которая предполагала нахождение медведя в закоулках города, с которыми нормальные люди по собственной воле не знакомятся. Всё повторялось: куда бы я не пришёл, никого не было, только мороз нагнетал и давил, но я не замечал его и продолжал идти к следующему месту. И следующему. И к тому, что идёт за ним. Исследовал, высматривал, не находил, пытался расспросить случайных прохожих, но все, как один, мотали головой. Не думаю, что они забыли бы такого парня, как Кума. Его метры и массу они запомнили бы, не задумываясь. Что-то громоздкое всегда запоминается лучше, чем какая-то мелочь. Нигде его не было, или я просто пропускал, не додумываясь. Даже пришёл на то место, где он подловил нас. Кровавый след оставался на своём месте, будто его обходили. И я вспомнил то место, куда ещё не сходил. Туда, где встретил его и получил отмычки. Когда он сам нашёл меня и дал уставной договор.
