Всё ясно – это сон.

Мои сны, если я их вижу, слишком реалистичны: касаюсь предмета – отчётливо ощущаю холодный он или тёплый, твёрдый или мягкий; улавливаю запах – распознаю, чему он принадлежит; ощущаю вкус – понимаю горький или кислый, сладкий или солёный; и многое другое перенятое из реального мира переходит в мир сновидений, из которого самостоятельно выбраться не могу. О чём я? Я даже изменить ход вещей не могу, а, по сути, сон принадлежит мне, и я должен решать, как мне поступать, каким я буду – силачом или невидимкой, кандидатом наук или строительным инженером; но факты проходят мимо меня, я живу здесь, как и в реальности. Только тут я слабее, как эмоционально, так и физически.

Это не то место, где я могу существовать.

Моя комната. Ничуть не отличается от реальной. Ураган стоит на месте. Такой же незавершённый. Стеллаж, наполненный книгами. Каждая на месте. Фотография с Лерой. И с Ваней… её же нет.

Открыв стеклянную дверцу, достал фото в простой рамке. Плоской, серой, ничем не выделяющейся, без каких-либо дополнений – прямо как Ваня. А сама фотография… Я никогда не распечатывал подобного – мы вместе так не снимались, он бы не стал соглашаться. Но, здесь он такой радостный и счастливый, а у меня перетянутая улыбка. Сам на себя не похож, а вот Ваня именно такой, каким я привык его видеть. Ничем ни озабоченный, ни лояльный, ни смутившийся, ни печальный, ни строгий, ни серьёзный – никакой. При этом он хранит в себе множество положительный качеств, что делают его «хорошим» и «добрым». Пусть он бывает нагловат, островат, нейтрален – он всегда остаётся таким же преданным человеком, хоть и не считает, что сильно привязан ко мне.

Думать об этом мне нравится. Каждая клетка окрашивается в цвета сепии, приобретает свой ностальгический запах и неопрятный вид.

В мгновение комната стирается, и остаётся белое ничто. Оно окружает меня, но не бьёт по глазам, как снег. Снимок остался в руках. Ни холодно, ни тепло. Значит, такая же температура, как у моего тела? Или я наконец-то перестал ощущать температуру, представленную в моих снах?

— Ник? Это ведь ты, да? Ник…

Голос прошлого.

Он осязаем и вязок. Настолько добродушно говорят лишь дети, не познавшие мелкие печали жизни. Такие, как они, забываются в себе и чудятся открытыми и наивными.

Дрожа, я сумел развернуться, зажимая фото так, будто от него зависит моя жизнь.

Он стоял немного впереди. Те же короткие блондинистые волосы; блестящие и готовые в любой момент расплакаться глаза приятного янтарного оттенка; нетёмная загорелая кожа. Только… моего возраста. С такого расстояния не могу определить: выше он меня или ниже; но одно я знаю наперёд – он видит меня так же отчётливо, как и я его. Он настолько же реален во сне, как и любой предмет.

Здесь он может жить.

— Глеб… — его имя даётся с трудом. Не произнося его столько лет в реальности, я задумался о том, как правильно его произнести во сне.

— Я так рад тебя видеть!

Это всё ложь. Неправда. Её не существует. Я не должен поддаваться.

— Правда?

Он продолжал чистосердечно улыбаться мне, когда я не мог натянуть край рта.

— Да, — его голос эхом раздавался в белом ничто. Ни громкий, ни тихий. Совсем не мальчишеский. — Я ведь заставил тебя поволноваться. — Он виновато опустил голову, не пряча глаза за чёлкой.

Волноваться – слово неприятно бьёт по сердцу.

— Но, я гляжу, ты справился. Пережил мою смерть.

Эти слова ужасны, как и моё незнание.

— Кстати, кто он?

Лишь с этой фразой, я понял, что в моих руках нет того, что сейчас в руках Глеба. Словно трюк фокусника с пропадающем зайцем: там, где он есть, его нет.

Глеб непринуждённо рассматривал фотографию. Янтарные глаза застыли на месте, но он не смотрел сквозь, он смотрел на него.

Как странно, что я думаю о нём, как о реально существующем человеке.

— Ваня. — Не вижу причин не отвечать собственной фантазии.

— Он – твой друг? — Будто не знает или не хочет знать. — Он стал моей заменой, да?

— Ничего подобного! — Не заметил, как сорвался.

Я никогда не думал, что смогу кем-нибудь заменить Глеба, и Ваня не был его заменой. Он совершенно другой. Они абсолютно разные…

— А почему нет? — Он поднял снимок над собой, рассматривая его снизу. — Тебе было больно, в этом нет ничего удивительного – ты решил спрятать грусть и печаль от потери одного друга в нахождении и опеке о другом. Всё нормально. Не так уж страшно.

В месте, где нечем дышать, я потерял запас кислорода. По той же причине, не мог прервать его глупую речь, пока он не закончил её сам.

— Не неси чепухи…

Мой запас слов иссяк.

— Чепуха? Ник, это не так. Ты знаешь это…

Сон, что ничего не знает, ни о чём не может знать.

— Нет. Чепуха. Пустая и полая, и какая-нибудь там ещё. Тебя нет. Уже нет.

Я никогда не захочу пережить подобный день снова. Именно тот день, те часы, те краски.

— Да, ты прав. Ни меня, ни воспоминаний обо мне. Ты же хочешь всё забыть? Забыть то, как мы счастливо проводили время, говоря о том, о чём и думать нельзя, делая то, до чего и другие не додумывались. Нас всегда называли оригиналами, креативными ребятами, хотя никто по-настоящему из наших одноклассников никогда не любил, но они любили делать такой вид. А нам хватало общества друг друга. Мы часто произносили одно и то же, а после одинаково смеялись, хотя смех у каждого был свой, не похожий на чей-либо. А помнишь нашу работу? Жаль, мы не завершили её…

Работа, произведение искусства, задумка Глеба, его реализация – его желание.

— А сейчас я был отодвинут даже не на задний план. Я просто оказался под землёй. — Слова, душащие сильнее, я не в состоянии остановить. — Ты решил забыть меня. Найти кого-то другого, за кем можно спрятаться. Эта замена…

— Ваня – не замена… — я лишь мог шептать себе под нос слова, в которых выражал одну ненависть к собственному разуму, создающему нечто подобное.

— Похоже, он счастлив, — сарказм, — как и ты.

Я услышал, как стекло громко треснуло. Рамка. Однако мне казалось, будто треснуло что-то во мне. Ощутимо и остро. Ярко и болезненно. Отделяюще и невыносимо.

— Прекрати! Ты… — захлёбываюсь собственными словами, — ты не понимаешь. Ничего не понимаешь! Я… я никогда не посмел тебя забыть, даже если бы захотел. Но я и не хотел… ты помог мне понять, что я не должен страшиться себя, не должен унижаться ради кого-то, должен быть личностью и должен быть счастливым.

— Но я ничего подобного не делал, — его пальцы сильнее врезались в стекло, но не похоже, чтобы он испытывал хоть маленькую капельку боли. Его лицо не изменялось, держало лёгкую улыбку, в которой вспоминал наши деньки и… не хотел видеть того, с кем в реальности не встречался. — Ник, — его пустые и мёртвые глаза вновь обращены на меня, — ты ведь пытаешься ему помочь?

Помочь? Есть такое, но я не делал чего-то значимого, чтобы изменить его.

— Пытаешься. А мне нет…

— Я тогда ни о чём не знал! — Почему я кричу? Зачем мне отговаривать самого себя? Зачем делать это… — Ты не говорил… — Но, даже если бы я знал, я не был в состоянии помочь ему. Дело не в деньгах, не в знании…

— Но ты знал, что что-то не так.

— Нет…

Ложь это или правда? Я не понимаю. Не помню. Момент его смерти затмил слишком многое. Он украл всё.

— Да, Ник. Да. Но знаешь, я не в обиде на тебя.

Голос в моей голове творит немыслимое. Заставляет видеть мёртвого, измываясь над ним, и кричать про себя, убивая. Почему я не могу ничего изменить в собственных фантазиях? Точно, это не они, это то, что никогда не будет принадлежать мне.

— Думаю, я даже не изменил отношение к тебе.

Нечто связывающее меня с Ваней в этой реальности исчезло в белом ничто.

С его пальцев капала кровь, от которой хотелось избавиться и смыть. Она оставалась крупными и разбитыми каплями на фоне ничего. Будто кто-то намеренно изменял её цвет, заставлял быть ярче. В реальности она такая же, ведь это всего лишь пальцы – там она чистая, яркая и без примесей, пригоняемой ежесекундно от дальнего уголка организма.