Но я тем более не лучше их. Стоило самому побеспокоиться и надеть кофту, закрывающую шею, в которой сегодня был в школе. Но я не задумывался о том, что приду к Киту. Что буду искать спасение в его доме. На подсознательном уровне знал, а вот на бытовом, житейском – нет. Может, я настолько привык к присутствию Кита, что уже и жить спокойно не могу? Тогда я точно паразит, от которого одни неудобства.
— Наелся? — Как я могу позволять ему беспокоиться обо мне?
— Кит, прости. — В награду за эти старания я обязан (далеко не должен) рассказать ему обо всём. Обязан позволить узнать, но… — Я не могу рассказать тебе об этом. — Пальцы рук стали холодными. — Но когда придёт время, и я стану сильнее… всё, всё-всё расскажу. Обещаю. — На балла два не катит – никакой веры и убеждения, лишь страх потерять того, кто смог заменить целую семью.
— Да не беспокойся ты… — Жаль, что есть о чём мне беспокоиться.
— Но Жданову я об этом не говорил. — Я понимаю, как сильно это не вяжется с фразой Кита, но меня волнует именно это: что он может подумать, будто незнакомцу я раскрылся раньше него. Скорее всего, это оправдание, которым я хочу обелить себя. — Честно. — Кит выглядел так, будто впервые задумался о подобном. О возможности того, что я мог предать его.
— То есть получается?..
— Да. Он откуда-то узнал, но от кого именно – ума приложить не могу.
— Тогда не морочь голову этим, — мягко произнёс Кит.
— Постараюсь. — А если я так отвечаю, то ничего путного от меня можно заранее не ждать. Кит знает это и прощает.
Мы вместе сидели в тишине, не нуждаясь в словах, – никто не ответит на незаданный вопрос. Зато рядом с Китом было тепло и уютно. Неуместное и отталкивающие затишье могло заставить нервничать кого угодно, но не нас. Значит ли это, что мы лучше многих можем принять друг друга со всеми недостатками и качествами, которыми привлекаем к себе людей? Лично я считаю, что отрицательных сторон у Кита нет – он добрый и заботливый, отзывчивый и не молчаливый, пусть срывался на Трофимова со всеми ужасными словами прекрасного языка, действовал жёстко и необдуманно, но он никогда не срывал свою злость на других. Если Кит рассердился на него, значит, только на него. Иные люди в этой пьесе ролей не играют, поэтому не нужно их затягивать туда, где им не место. Кит не будет окрашивать их в цвет собственной ненависти из-за неумения контролировать себя. Всё как раз таки наоборот, он может держать себя в руках, когда это необходимо, и срывается в те моменты, когда точка, по его мнению, достигает апогея. Я думаю, что он справедлив и честен, я не вижу в нём плохих качеств, а те, что должны быть по определению таковыми, отпадают, как ненужный лист тетради.
А что насчёт меня? Я лжив, как и мой брат. Я неблагодарный, назойливый и бесчувственный. Отношусь к большинству вещей нейтрально и, должно быть, именно этим качеством порчу Киту настроение. Он часто вызывал меня на мысленные дуэли, в которых я проигрывал, не приложив кусочка раздумий. Я огорчаю его шаг за шагом, а он прощает и продолжает возиться со мной. Прямо самопожертвование.
— Айда ко мне в комнату, — предложил Кит, улыбаясь слишком открыто.
— Ладно. — А почему не «хорошо»? Или «а, давай!»? Почему никчёмное «ладно» заменило все окрашенные в яркие цвета эмоциональные фразы?
Чёрный вихрь, вздымающийся в серое небо, казалось, касался тебя. Ты чувствовал тот ветер, которого не должно быть, ощущал ту прохладу, что не может создать плоский и недвижимый предмет, и замирал, понимая, сколько сил два человека вложило в него.
— Тебе ведь тоже нравится? — Кит не открывался от картины, садясь на кровать. Стоит ли отвечать, если мой прикованный взгляд сообщает достаточный объём информации?
— Кит, ты её ещё не выкинул? — Об определённых предметах можно быстро позабыть.
— Её? А, нет, она там же, где и всегда. — Он кивнул в сторону шкафа с книгами. Немного ниже. — Тебя дожидается. — Кит не был сильно поддавленным, но старался не смотреть подолгу на меня. Если бы я мог это скрыть…
Открыв нижние дверцы шкафа, я увидел не потрёпанный временем, но несколько запылённый кожаный кейс, что за долгие годы не обшарпался как следует. Я аккуратно достал его, не спрашивая разрешения у Кита – и так разрешит. Не только потому, что не испытывал никаких чувств к этому инструменту, но и потому, что полностью доверял его в мои тщедушные руки.
Лак в некоторых местах до меня протёрся, оставляя болезненные пятна на деревянном корпусе, а струны были замененным лишь раз, смычок – ни разу. Скрипка, на которой Кит недели не отыграл, находилась в моих руках.
— Ты играл на ней?
— Нет, ты же знаешь, в этом деле я бездарь.
Показав её, Кит рассказал, что его родители безумно желали записать сына на уроки музыки и купили инструмент. Только ему это не нужно было, так что он эгоистично забросил идею родителей, высказав своё мнение на данный счёт. Тогда они, вроде бы, поругались, но не сильно. Киту не нужно было учиться играть, а скрипка не должна была терпеть его немыслимую игру, которой он не обучался так сильно, как сейчас изучает врачевание.
Зажав подбородник, я положил пальцы на струны, что казались слишком тонкими, после долгой разлуки с инструментом. Стоило мне аккуратно провести смычком по струнам, как раздался звук, которого я не ожидал услышать. Пришлось посмотреть на Кита с безразличным взглядом, в котором я выражал своё недовольство: «И почему-то я не удивлён».
— А, ну. — Кит выставил руки вперёд, будто я его ударить хотел, но я и с места не сдвинулся. — Я пробовал. Разочек. Это было давно. Отвечаю.
— Я играл на ней до зимних каникул. — Отрезок небольшой.
— О? Как же давно это было. — Может, Кит и сам забыл, что пытался играть на ней из-за провала.
— Действительно. — Но мне захотелось его поддержать.
Настроив струны на слух, я кивнул себе.
— Слушайте сюда, молодец человек. — Я встал напротив Кита, держа наготове музыкальный инструмент. — Только сегодня и сейчас я могу исполнить заказанную вами песню.
— Э? Да когда такое видано было? — Не скрыл своего удивления друг.
— Не хотишь – я передумаю.
— Не-не-не, дай подумать. — Он посмотрел в потолок, ища ответ. — Блин, вот именно сейчас ничего в голову не лезет! М-м-м… Короче, давай «Реквием» Моцарта!
— Вроде бы неплохо знаю.
Смычок приблизился к струнам.
— А по-моему, у тебя лучше всего выходит его играть. — Кит не устаёт меня подбадривать.
— Да? По мне так, как и все остальные композиции.
Кит не ответил, лишь выжидающе всматривался – сейчас он может получить то, чего хочет. Мою не кудесную игру, на которую он никогда не жаловался. Я же понимаю, что игрой профана очень трудно насладиться.
Я дал себе мысленный отсчёт: два – руки на позиции, один – конечности легко подчиняются мысли, ноль – вдох-выдох. Старт – смычок неторопливо касается натянутых струн, нужные пальцы зажимают их, другие не трогают в неподходящий момент, мелодия, создаваемая четырьмя нитями безусловно не хороша, но и не отвратительна для того, чтобы затыкать уши. Я слышу её – музыку в собственном исполнении, от которой не воротит, с которой хочется взглянуть на друга и увидеть его умиротворённое лицо, что без смущения смотрит на тебя, наслаждается тем, что создаёшь, и гордится. Очень сильно. Так сильно, что забывает обо всём на свете.
Играл я, не волнуясь, какую струну нужно зажать или как сильно давить на смычок. В такие моменты тебя несёт по течению спешной реки, и ты не замечаешь трудной дороги, что следует преодолеть. Они в радость, но я никогда не упущу переход с медленного темпа на более скорый, твёрдый и громогласный. Каждый рывок звучит точно, как заученный на десятый раз стих, который ты можешь прочитать без повторения. И Кит любит этот момент, хотя он составляет большую часть композиции.
Думаю, я действительно представляю враждующие части души, что не могут слиться. А после они обе падают без сил, задыхаясь и медленно умирая.
