— По-моему, это о том, что вы удачно подходите друг другу, поэтому так оно работает. Типа, Светлана Александровна говорила, он в позиции ребёнка, а ты в позиции взрослого. Не-не. Как там? В позиции родителя, да? Вот, вы хорошо резонируете друг с другом. Как надо.

— Ты тоже с ним хорошо резонируешь.

— Но не так, как надо, — жмурится он.

— Да ну. Каждая реакция – это реакция «как надо». Могло бы быть по-другому, так бы и было.

— Ой-й, — шипит сигаретой, — ты понял, о каком я «как надо».

Конечно, понял.

Через пару минут мы поднимаемся на второй этаж.

— Й-я-а й-я же п-прош-шу, — разносится скованный голос – это Боря, — х-хватит…

Я и Марк подбегает к комнате. Рядом с Борей стоит Никита и тянет к нему руки. На лице растерянность, но всё и так предельно ясно. Юры нет.

— Блядь, Никита! — орёт Марк. — Ты чё сделал? — он подходит и хватает его за руку.

— Да я, я ничего, — начинает оправдываться, бросая взгляды на Борю. — Я просто спросил, ну и, ну и… меня… меня заснесло немного. Я не хотел, правда.

Боря выглядит плохо, видно, как его подбивает, как лицо всё вспотело. Никита довёл его до того, что ему пришлось говорить.

А ведь только сказали, что он начал вести себя нормально. Господи боже.

Я сжимаю зубы, хватаю Никиту и тащу его к выходу. Марк всё понимает и вовремя отпускает.

— Кость, да послушай! Я, правда, случайно! Я не хотел! Так случайно получилось, — оттягиваю его к лестнице.

— Что я тебе говорил?! Не лезь! Прояви терпение! Ты же знаешь, как Боре тяжело говорить, так чего докапываешь?! Я думал, ты всё понял! Зачем ты всё портишь?! — запоздало я понимаю, что ору, ору на весь этаж и всю лестницу, а Никита от каждого моего слова будто бы забивается, как если бы находился в углу. В его глазах страх. Я тоже не думал, что могу быть таким. — Неужели… неужели, действительно надо, чтобы с тобой всё это произошло, чтобы ты понял, как нам всем? Почему мы не хотим об этом говорить? Почему… почему так ведём себя…

Я накрываю лицо рукой.

Мне погано. От его непонимания, от своей реакции «не как надо». А ведь только говорили, что всё хорошо идёт… Я сжимаю глаза. Опускаю голову и через крепко сжатые губы выдыхаю весь воздух. Потом снова и снова. Подкатывает сожаление. Пытаюсь успокоиться. Смотрю на Никиту. Он больше не напуган. Смотрит в сторону, потом тянет руку к волосам и путается в них пальцами. Он выглядит необычайно спокойно. Спокойнее меня.

— Со мной, — говорит он тихо, — со мной это было.

— Что было? — не понимаю я.

В голове ни одной мысли.

— Вот это всё.

— Извини, я что-то совсем… — и тут доходит. Вот это всё, что произошло с нами. — Ты серьёзно?

Никита опускает руку и кивает.

— Когда мне было пять, мама и папа совершили, как это называют? – двойной… двойное самоубийство? – выпрыгнули из окна. Потом я жил у дяди – брата папы. Он меня домогался, потом изнасиловал. Там ещё было и обычное насилие. Ну, в плане, что я лишний рот, что не проявляю уважения, смотрю не так, не так учусь, не так одеваюсь, не так выгляжу… ну, соплю и нюня, короче. Потом я… я взял нож и попытался его зарезать, когда он спал. Думал, что получилось. И подумал, что должен убить себя – ведь я убил человека. Меня спасли, и начали разбираться, откуда синяки, ушибы, почему я в таком состоянии, ну и всё поползло, поползло. Знаешь, — он смотрит на меня отсутствующим взглядом, — как это делают? Как детей допрашивают? Покажи, как он тебя трогал, где он тебя трогал, что он с тобой делал? И вот так, пока ты всё не покажешь. — Он сглатывает. — А потом я… ну, забыл об этом. И о маме, и о папе, и о дяде. Я не помню, что я тогда чувствовал и чувствовал ли вообще, потому что я не помню. Когда уже прошло время, у меня спросили, а как я вообще? А вспоминаю ли я об этом? А я спросил, о чём? А они: о маме, о папе, о дяде. А я забыл: и маму, и папу, и дядю. Сейчас, когда столько прошло, я даже не уверен, что это, правда, со мной произошло, что не они всё это придумали. Всё, что осталось, – это шрамы, на руках, — он закатывает кофту и показывает их – несколько длинных полос, — и на шее, — он убирает волосы и подставляет правую сторону к свету – небольшой шрам, но, кажется, именно там, где расположена сонная артерия. — Это всё, что говорит о том, что это могло быть правдой. Но ведь может и не быть, да? Меня могут обманывать… поэтому я ничего не понимаю, поэтому мне так важно всё узнать, потому что я… ничего не чувствую, ни к тому, что было, ни к тому, что будет. Я поэтому всех вас спрашиваю… надеюсь, что хоть так разберусь в себе. Например, когда Марк злится, когда кричит и матерится, когда грозится побить или выкинуть из окна, я понимаю, что именно так он злится, так я чувствую, что он злится, и думаю, что, наверное, так злиться правильно, так это выглядит. И так я хотел понять, что со всеми нами… что мы испытываем к этим… к этим травмам. Может быть, я бы понял, как относиться к своей. Я, правда, правда, ничего не чувствую, но хотел бы… хотел бы всех вас понять, хотел бы со всеми вами подружиться, хотел бы, чтобы это было не просто так… понимаешь, Кость? Вот так это для меня.

Я уверен, все это слышали, и Боря с Марком в кабинете, и, возможно, подошедший Юра, но о понимании он спрашивал только у меня, а у меня в голове всё застыло, как во льду. Я не думал, что можно стать жертвой во всём, что такое может случиться, думал – одному человеку и одного испытания хватает, но чтобы всё… чтобы сразу – разве это не слишком? Разве так может быть?

— Так, получается, тебя тоже?.. — говорю не совсем в сознании, но говорю достаточно, чтобы Никита понял, что я имею в виду.

Он кивает. Потом спрашивает:

— Кто с тобой так?

Я не хочу говорить. Хочу закрыть рот и никогда не открывать его, как Боря. Глаза щиплет, горло стягивает, в животе полыхает огонь. Мне погано только от одной мысль, от одного воспоминания, от того, как она сидела на мне и прыгала…

Я опускаю глаза, шарюсь по полу – по мелкой красной плитке.

— Не хочешь?.. Ну, говорить? — спрашивает Никита, а я сжимаю губы.

Мне кажется, будто это нечестно, что он выложил все свои карты, всем рассказал, почему он находится здесь, почему он такой же дефектный, как и все мы, а я отмолчусь. Но мне страшно это говорить. Я боюсь осуждения, хоть и знаю, никто не осудит, они примут меня, даже если бы я убил человека. Я зажмуриваю глаза и с дрожью выдыхаю.

— М-м, — не идёт из горла.

— Кость, не говори, — успокаивает Никита, — тебе не надо говорить. Я понял это. Я понял, что… как ты говорил, я ни о ком, кроме себя не думал… так что всё хорошо.

Но от этих его слов вес ответственности только усиливался. Мы все здесь такие – ради себя, а не кого-то ещё.

Я облизываю губы, вздыхаю, открываю глаза и смотрю на Никиту. Он улыбается мне, как бы говоря: «Я не буду давить, больше не буду». Я хочу ему поверить.

— Мать. Моя мать, — говорю и тут же прячу глаза. Закрываю лицо рукой.

Стыдно. Мерзко. И страшно.

В отличие от Никиты, я всё помню – каждый раз, каждый её приход ко мне, каждый акт…

— Ужасно, — говорит он. — Она давила на тебя?

— Говорила, что утопиться.

Я слышу, как Никита сглатывает.

— Больше всего я ненавижу в этой ситуации то, что… никто не поверит, что парня могла изнасиловать женщина. Что он не мог сопротивляться… Что у него могло встать, если это было изнасилование. Но это, это, блядь, такой же миф, как и то, что ты не можешь кончить, когда тебя насилуют. Такое может быть, вот и всё, но кто в это поверит? Все сразу скажут, что тебе понравилось, а значит, это не изнасилование, — я понял, что захлёбываюсь. В своих словах, воздухе, в тряске, которое испытывает тело. Я провожу рукой по лицу – нет, не плачу, всё в порядке. Наверное, всё в порядке.

Я совсем не в порядке.

Закрываюсь и второй рукой.

— Можно тебя обнять? — спрашивает Никита. — Я хочу… пожалеть тебя. Если можно.

Мне это кажется абсурдным. Я даже от этого улыбаюсь. Я хочу над этим смеяться, но всеми силами держусь, чтобы не разреветься.