Когда Марк говорил о том, что испытывает вину за смерть отца, Никита, в свойственном себе манере, сказал, что, если бы Марк мог что-то изменить, как-то повлиять на решение отца, он бы это сделал, а раз не сделал – значит, не мог. Тогда Марк кинул в него телефон, который переворачивал в руках, и ушёл с занятия. Он тогда недели три не объявлялся. Это были жестокие слова, жестокие и рациональные. Мы все знаем, что мы не боги, мы не всесильны, не в наших руках чужие жизни, но говорить об этом прямо было ошибкой. Никита же эти три недели не понимал, что сделал не так, ведь он сказал правду, он всё сделал правильно, а Марк с чего-то завёлся.

Иногда мне кажется, что объяснять ему не имеет смысла, ведь всё остаётся прежним. Если люди заинтересованы, они меняют своё поведение, но Никита этого не может.

— Спасибо всем за встречу, — говорит Светлана Александровна. — Увидимся через неделю.

Никита встаёт с места, но я его перехватываю:

— Куда хочешь пойти?

Боря подошёл к Светлане Александровне. Марк и Юра начали собираться. Нужно было пресечь попытку начать разговор.

Никита непонимающе смотрит на меня.

— Я обещал, помнишь, угостить тебя.

Никита открывает рот и кивает.

— Ну, можно… можно блинчики. Давно не ел.

— Хорошо, тогда давай пойдём сейчас. Наверное, там народу много.

— Э, ну, — Никита осматривается по сторонам. Я даю время, чтобы ребята ушли.

— Всем пока, — говорит Марк и уходит вместе с Юрой.

— Ну, — Никита опускает глаза, — ладно, ладно.

Я вздыхаю с облегчением. Когда смотрю на Борю, тот ловит мой взгляд. Кажется, он мысленно благодарит меня за Никиту. Только у меня получается с ним управляться, только у меня он не вызывает шквал агрессии или уступленное огорчение. Только потому, что я молчу о своей проблеме…

— До свидания, — говорит Никита, и я присоединяюсь к нему. Уже на выходе он спрашивает, так тихо, что приходится прислушаться. — Кость, слушай, слушай, они меня… ну, ненавидят? За это? Ну, за то, что я всегда спрашиваю? — жмёт локоть рукой.

— Не придумывай, тебя не ненавидят. Просто ты трогаешь больные места. Естественно, никто не хочет, чтобы его больное место вот так вот трогали. Ты когда-нибудь ломал себе руку? Или ногу?

— Руку ломал.

— Тебе было приятно, когда тебя трогали за неё?

— Да я не помню. Ну, наверное, нет, больно же было.

— Вот и здесь так же. Если люди не готовы, они будут защищаться. Ты посягаешь на то, на что нужно получить право.

Никита уставился в асфальт.

— Но разве это сложно? Сложно рассказать, как оно было? Как оно есть сейчас? Ведь если рассказать, непонимания не будет, всё будет понятно и открыто.

— Никит, ты опять? Я тебе уже по двести раз это разжёвывал, ещё двести надо? Нет, наверное, тут и тысячи мало будет…

— Ты злишься?

— Да, я злюсь. Потому что ты всё забываешь. Или делаешь вид, что забываешь, я не знаю. Я просто хочу, чтобы ты понял, как оно может быть устроено. Есть такие вещи, которые ты не поймёшь, пока они с тобой не произойдут. У меня бабушка по матери умерла десять лет назад, от старости, заснула и не проснулась – считается, что это хорошая смерть, естественная, но мне было плохо. Я ревел, отрицал, хотел, чтобы она вернулась. Но это совсем другой опыт, он не сравнится с тем, что испытывает Марк – его отец сам убил себя, это совершенно другое, и мне его не понять. Даже его вину я не понимаю, но я могу принять то, что он испытывает её – значит, так он с этим живёт. И тебе это надо принять. Может быть, кто-то из твоих близких умрёт, — я смотрю на него, — такой вот смертью, и ты поймёшь, что это значит.

— Пойму? — спрашивает он и смотрит на меня. — Но разве нас не учат тому, что мы можем понять друг друга? Я думаю, если бы мне Марк всё рассказал, я бы понял! Разговор – это же то, что нас связывает, а левой пяткой правой ноги я ничего не узнаю, даже вот это «войти в положение» – блин, вот как его понять? Как я могу войти, если я не знаю, куда там мне нужно входить? — Никита двигает руками так, будто составляет кирпичи. — Разве не поэтому мы общаемся? Неужто, правда, надо проходит через то, через что прошёл другой человек? Разве нет альтернативы? Разве мы не за этим общаемся? — Никита смотрит испытывающе на меня.

Отчасти он прав. Я признаю это. Но отчасти:

— А ещё есть такая вещь как солидарность, знаешь о ней? — Никита неуверенно кивает. — Ещё есть сочувствие и такое вот общее понимание, когда ты знаешь, что человеку настолько плохо, он настолько не хочет быть в этой ситуации, что его лучше не трогать. Это тоже понимание – это самое «войти в положение». Ради этого тебе не надо копошиться в другом человеке, рвать его раны, испытывать его терпение. Наоборот, это тебе нужно проявить терпение, осадить себя и свой интерес, сказать себе «сейчас не время» и утихнуть. Лучше поговорить о чём-то другом, что было бы, например, Марку интересно. Ты знаешь, что он хочет в Америку переехать?

— Первый раз об этом слышу!

— Вот видишь, ты за своим интересом абсолютно не видишь того, что есть в их жизнях ещё. Они, знаешь, не только в травмах живут, у них как бы свои жизни есть, есть что-то больше дефекта. И ты не должен акцентировать на нём внимание. Понял?

Никита жуёт «м-м» и не разобрать, что он там понял. Разражается, когда мы доходим до «Теремка»:

— Это сложно. Сложно же. Я же хочу знать, чтобы, ну, дать им выговориться, я хочу сказать, что… хочу быть их слушателем…

— О-о, — завожу, — тогда тебе так надо было им и сказать. Ты ведь врёшь? — мы встаём перед кассой. — Ты не о них на самом деле думаешь, а о себе. Что будешь?

Никита толчётся рядом. Я совсем его сбил.

— С сыром и ветчиной. А ты? — он снимает рюкзак.

— Я не буду.

— Я угощаю, — говорит и достаёт телефон.

— В чём тогда смысл?

— Ну, в том, что ты помогаешь мне. Я тебе отплачу.

Так и мы покупаем друг другу блины.

Садимся в зале.

— Так, получается, получается, я вру? — спрашивает Никита.

Я думал, ему духу не хватит вернуться к теме.

— Мне так кажется. Ты всегда спрашиваешь, потому что тебе «важно узнать», а остальное звучит как отговорка. Докажи, что ты это не сейчас придумал.

Никита поднимает плечи и опускает глаза.

— Ну, я… не знаю, на самом деле. Я просто думаю, что так мы можем помочь друг другу: они мне выговорятся, может быть, даже поплачут – плакать же это хорошо? А я готов принять это, готов что угодно услышать, а потом я, как пойму, в чём дело, поддержку их… Я же не просто так. Ну, мне важно – важно узнать, как там всё обстоит, это же не просто так, а для развития. Это же важно. Нам так говорят. Ну и… почему нет? Я не понимаю.

— А ты не думал?.. — а сам думаю, говорить или нет. Светлана Александровна не раз намекала Никите на проработку чувств, давала ему упражнения, но Никита никогда при нас с ними не отчитывался. — Ладно, проехали.

— Нет, скажи. Что? Если не скажешь, я, — то он не поймёт, — я не пойму.

— Да нет, это не такая простая вещь, которую так легко решить…

— Ты имел в виду, что дело в моей травме?

Он пробует угадать, но о его травме я даже не думал. Я и сейчас не думаю, что она существует. На занятиях он не говорил, что она есть, что она его беспокоит, я-то хотя бы в общем сказал, что такое есть и оно меня парит, а вот Никита… да и что с ним такое могло произойти?

Смотрю на его большие карие глаза, отмечаю длинные ресницы, тонкое треугольное лицо, пухлую нижнюю губу и как бы вариант возникает сам собой – его травили из-за того, что он похож на девчонку. Среди нашей компании он самый «хрупкий»: невысокий, худой, плечи узкие, руки миниатюрные, ещё и волосы… средней длины и, если не знать и не слышать, его действительно можно спутать с девчонкой. Наверное, в этом и была проблема – в том, как он выглядит, а как известно – дети жестокие. Если ты отличаешься от них, если не такой, как все, не такой как мальчик, не такой как девочка, то это вполне себе повод для буллинга. И неважно, что это нелогично, тут логика совсем другая.