— А она у тебя есть? — спрашиваю так.

— Ну, раз я хожу, — он улыбается – скособочено, неуклюже, слегка показывая зубы. — Но она не такая, как у вас всех. Наверное, она даже… не такая значимая… Ну, слушая тебя, Борьку, Юрку, Марка… я понимаю, что у меня не так, совсем не так. Я не так пострадал, как вы, меня это так не мучает, меня это… ну, вообще не мучает, — а улыбаться он продолжает, но улыбается так, будто за это его могут осудить, — поэтому я хочу узнать, что так… мучает вас, почему оно так важно.

— Когда-нибудь узнаешь, наберись терпения.

— Правда?

— Правда. Зачем-то же мы все ходим. Хотели бы, чтобы об этом никто не знал, в группу бы не пошли.

— А деньги?

Теперь улыбаюсь я. Это причина, по которой я выбрал группу. Не потому, что хотелось со всеми поделиться, но я и не против, что все будут слышать меня.

— Блин, — понимаю, что пробирает на смех, — деньги важны, да, но, я это к тому, что, если бы прям вообще никак не могли, мы бы здесь не оказались. Понимаешь?

Никита кивает.

***

На следующей неделе я задерживаюсь. Зачитываюсь и пропускаю три станции. Прихожу, когда уже Марк и Боря на месте, но они почему-то не в комнате. Дверь закрыта. Я подхожу. Марк протягивает руку, я жму. Боря ограничивается кивком.

— А что происходит?

Из-за двери слышу приглушённый голос Юры, смятый и не вовлечённый, как всегда. Он на транквилизаторах. Говорит, что от них развозит только так, он спит по двенадцать часов, а потом еле волочит своё тело по квартире.

— В первый раз это было так, — по обычаю он растягивает слова, — взял у матери снотворное и всю банку в себя опрокинул…

— Ты прикинь, — говорит Марк, отвлекая внимание на себя, — типа приходит Никита, говорит мне привет, не лезет особо, потом спрашивает, поговорим ли мы о моём отце, а я ему, нет, и он такой, ну ладно, потом приходят, — Марк кивает на дверь, — Юрий и Борис и он спрашивает у них, могут ли они ему высказаться. Борис, мол, как всегда, нет, головой помотал, а Юрий такой, да, давай. Нас попросил, правда, выйти, и вот они говорят. Прикинь! — напирает Марк. — Ты чё с ним на прошлой встрече сделал? Накостылял ему? — гаденько улыбается он и пихает меня локтем в бок.

— Только ты хочешь ему накостылять, — говорю, но при этом улыбаюсь.

— Да бесит пиздец. Вот тебе ни разу не хотелось ему прописать как следует?

— Не буду врать, может, и хотелось, — отвечаю, — но я не могу, поэтому мы с ним, знаешь, через рот говорим.

— Ой ты блядь, — закатывает глаза Марк, — словами через рот, хоть не через жопу.

— Фу, как некрасиво, — говорю я и смеюсь, — то есть он спросил, прежде чем начать лезть? — Я смотрю на дверь.

— Именно.

— Офигеть, — я не ожидал такого прогресса. — А ты почему отказался? — спрашиваю у Бори.

Боря, предпочитая отмолчаться, жмёт плечами.

— Не хотелось, да? — задаю более конкретный вопрос.

Боря кивает.

У него блок на разговоры. После аффекта. Говорит с трудом, очень тихо, еле разборчиво из-за того, что его голос всё время дрожит. Ему физически больно говорить – он от этого весь сжимается, хватается за горло, иногда чешет его, чтобы ослабить мышечное напряжение, переключиться. Говорить он не может не только об аффекте, вообще, даже на отвлечённые темы. Его начинает всего трясти, он жутко потеет – прямо градом сыпется. Я такого никогда в жизни не видел. Я никогда не задумывался, что говорить может быть так сложно. Я испытывал некоторые трудности поначалу: как говорить о своём состоянии, что говорить, как принять то, что я испытываю, как понять, что я испытываю, но это был лёгкий дискомфорт, который не идёт в сравнение с тем, что испытывает Боря – что-то на уровне настоящей пытки.

— Ты как вообще, нормально? — спрашиваю у него.

Мне бы не хотелось, чтобы он думал, будто такой его дефект делает его изгоем, будто с ним нельзя общаться. Просто нужно задавать закрытые вопросы, на которые он точно сможет ответить. А если ему захочется что-то рассказать, он обязательно напечатает это на телефоне.

Боря жмёт плечами и скованно улыбается, тупя взгляд.

Кажется, он не в настроении.

— Хорошо, если что, — говорю ему, — я послушаю, или почитаю.

Боря кивает.

Я прижимаюсь спиной к двери. Из-за неё до сих пор слышно ползучий голос Юры:

— Я не хотел, чтобы меня спасали. И сейчас не хочу. Но… кое-что заставило задуматься. О чём говорил Марк, мол есть гнев, вина, тоска, отрицание – всё то, что испытывают близкие суицидников… Мне всё равно на родителей – они меня поддерживают только потому, что, если я умру, это покажет, какими плохими родителями они были… Но я думаю о вас, о Светлане Александровне – вам как бы по-настоящему небезразлично, что со мной станет, вы меня принимаете, со всеми моими «я хочу умереть, хочу перерезать себе вены, хочу повеситься»… И я думаю, что, если умру сейчас, то сделаю вам хуже… Здесь и так всем плохо, а если я умру, я сделаю ещё хуже… Я не хочу брать за это ответственность… Я никогда не понимал, мол когда говорили: «Как ты можешь убивать себя, твои родители о тебе переживают, они будут плакать»… а я знал, что это они довели меня до такого состояния, если бы не они… я бы не пытался себя убить, если бы они этого не хотели, они бы так не поступали со мной – не били, не издевались, любили бы и прощали мне плохие оценки… так к чему я это?.. Я не понимал, что эти слова должны значить, почему я должен пожалеть родителей, если они не жалели меня? А теперь, оказавшись здесь, я понимаю, о чём эти слова… Не говорю, что, мол, хочу меньше умереть или что-то в этом духе, но теперь – перед тем как резаться, я думаю о вас, о том, что, наверное, я могу немного потерпеть. Я не хочу, чтобы из-за меня вы страдали. Не хочу… делать вас жертвами…

— Добрый день, мальчики, — говорит Светлана Александровна.

Я так вслушался, что не увидел её.

Мы говорим «здравствуйте» и стучимся в дверь, чтобы предупредить Юру и Никиту. Они всё верно понимают и заканчивают. Никита открывает дверь, он выглядит свежо, улыбается и говорит всем: «Добрый день».

Сегодня он первым поднимает руку и говорит, что, кажется, стал немного лучше понимать то, что здесь происходит. Светлана Александровна отмечает его изменения. Я думаю, это видят все, особенно Юра – почему-то он решил ему выговориться. На самом деле, если Боря с трудом выговаривал что угодно, Юра без запинки и смущения говорил о всех своих суицидальных мыслях, намерениях и попытках, он легко установил все причинно-следственные связи, разбирал своё состояние по полочкам, он даже признался, что ходит сюда, чтобы выговориться. Но, похоже, несмотря на то, как легко ему это давалось, – это было именно то, в чём он нуждался. В том, что кто-то его послушает и примет таким, какой он есть. В этом плане Никита для него идеальный собеседник, который желает всё понять и во всём разобраться.

Кажется, мы идём по верному пути.

Я поднимаю руку и говорю, что чувствую себя хорошо. Переглядываюсь с Никитой. Он мне улыбается – как-то примирительно и почтительно. Мне становится малость неловко.

***

На следующее занятие я прихожу вовремя. Встречаю Марка у входа, он курит. Предлагает постоять с ним, я соглашаюсь.

— Сигарету? — спрашивает.

— Ты чего? Я ж не курю.

— Ради эксперимента, чё б нет, — улыбается.

— Пока не хочу, не располагает настроение. А ты слышал, что по фрейдизму!.. — начинаю я, а Марк пускает мне дым в лицо.

— Поговори ещё! По фрейдизму, блядь, сигарета иногда просто сигарета!

Мы вместе смеёмся.

— В последнее время с Никитой как-то лучше, да? — говорит он.

— Ага, в прошлый раз прям нормально получилось. Может, он наконец-то начал понимать, что там к чему… Я на это надеюсь.

— Ты, наверно, больше всех за это переживаешь.

— Потому что никто с ним больше не разбирается!

— Это ты сейчас обвиняешь нас? — Марк ставит ладони в предупредительном жесте.

— Это голос разума, просто высказаться захотелось.