Конечно, ничего этого переселенцы говорить губернатору не собирались. Товарищ Джунковский услышал о нужде отечественного бизнеса в грамотных управленцах. Узнал об эффекте от внедрения системы управления господина Фредерика Тейлора на заводах Форда. Зато ни словечка не услышал о французе Анри Файоль, в ближайшие годы готового существенно дополнить Тейлора. Тем более не узнал он о системах планирования ресурсов предприятий, о которых Федотов слышал на лекциях по современному менеджменту.

— Владимир Федорович, внедренная на наших предприятиях система управления превосходит даже американцев, и это не пустые слова. Посудите сами, много вы знаете в России предприятий с иностранным капиталом, на которых бы не вспыхивали волнения? — Зверев победно посмотрел на генерал-губернатора. — А у нас не было ни одной забастовки даже в самые трудные годы.

— Положим, в так называемые «трудные годы», господин Зверев, у вас с вашим компаньоном завода еще толком не было, — проявил завидную осведомленность Джунковский, — да и Бог с ними, с забастовками. Будем считать, что ваша система управления действительно перспективна, но что вы хотите от меня?

— Содействия, только содействия в продвижении прошения на Высочайшее Имя, — тут же оттарабанил бывший морпех, преданно смотря в глаза одному из высших сановников Империи.

— Лукавите, господин Зверев, — с нажимом произнес Джунковский, — свои курсы синема вы открыли без всякой протекции, или я что-то путаю?

— Никак нет, ваше превосходительство, но то курсы, а открытие института требует несравненно больших усилий. Без вашей помощи, мы рискуем получить разрешение не ранее, чем через год.

— Или вообще не получить, — дополнил за Димона губернатор. — Не прибедняйтесь, господин Зверев, когда надо, вы бываете весьма настойчивы. Особенно там, где настойчивость может выйти вам боком. Надеюсь, вы понимаете, что нам известно о ваших контактах с неблагонадежными лицами?

А разве вы, Борис Степанович, этим не грешите? — генерал-губернатор всем корпусом повернулся к Федотову. — Или, полагаете, что у третьего отделения не было никаких оснований для разбирательства?

Говоря на жаргоне из будущего, к переселенцам прилетела крутая ответка. Вовремя с точки зрения губернатора, и ох, как не ко времени с позиции переселенцев.

— Вот что, судари мои, свою задумку оформляйте в виде курсов, а лет через пять получите статус института, и не вздумайте кочевряжиться насчет присвоения вам чина. В противном случае я могу вам обещать большие неприятности. Да-с, именно так. Большие неприятности. Кстати, за свои художества вы откроете в Москве две школы.

* * *

— Ну, и чё скажешь, — спросил товарища Федотов, когда изрядно обалдевшие переселенцы отъехали от резиденции?

— Силен гад. Развел нас, как лохов на привозе — в голосе морпеха звучало неподдельное уважение.

— Вот и я о том же, но ты заметил, как он нам помог выкрутиться?

— Дык, генерал, однако. Степаныч, ты, когда мне отремонтируешь плеер?

— Сегодня пропаяю у наушника провод.

— Старый стал, ленивый стал, да?

1909 г. Конец февраля

Нинель слушала и не могла оторваться от льющейся из наушников музыки, пока та внезапно не окончилась.

Все началось с того, что она зашла в мастерскую мужа, напомнить ему о позднем времени. Тут он иногда что-то паял, здесь с племянником Ваней они делали для Кирилла игрушки, отсюда в плаванье по соседней луже вышел игрушечный пароход, но сейчас Федотов беззастенчиво дрых в своем кресле у журнального столика. Эту часть мастерской Федотов называл зоной отдыха.

На столике лежал какой-то аппарат размером с мужской портсигар, из которого к одетым на голову мужа наушникам шел провод. Редактируя журнал «Радиоэлектроника», женщина о наушниках знала, и однажды даже прослушала переговоры и морзянку поэтому, осторожно сняв наушники с мужа и услышав скрипящие звуки музыки, не могла не полюбопытствовать.

Не в пример прежним, эти наушники оказались очень удобными, мягко прилегающими к ушам, но, главное, едва их надев, она ощутила, что неведомым образом перенеслась в концертный зал, со сцены которого волшебно звучала Хабанера Бизе. Это была последняя треть арии, когда на помощь скрипичным инструментам торжественно и резко вступали медные духовые. В какой-то момент ей показалось, что инструменты звучат с разных сторон. Чтобы сосредоточиться она прикрыла глаза, но эффект присутствия в большом зале только усилился — слева сидят скрипачи, справа им отвечают виолончелисты, а на заднем плане звучат валторны.

Отзвучали последние ноты, но что это? Спустя секунду ария зазвучала вновь. Вроде бы та же самая Хабанера, но одновременно другая. И верно другая. На пятом такте непривычно зарокотали малые барабаны, которых здесь быть не должно, а когда пришло время запеть скрипкам, вступили флейты. Нет, не флейты, но что-то очень на них похожее. Чем дольше Нинель вслушалась, тем яснее ощущала, как под непривычную ритмику по-новому раскрывается тема вступления.

И вновь практически без паузы, послышалось произведение. На этот раз неведомый пианист блестяще исполнял «К Элизе», а едва окончившись, произведение зазвучало вновь, но на этот раз это был не Бетховен, точнее не тот Бетховен, к которому привыкла Нинель. Этот оказался резким, в чем-то даже скандальным, а рояль неведомым образом периодически начинал звучать на манер клавесина. Поначалу Нинель подумала, что пианисту виртуозно вторит второй оркестрант на старинном инструменте, но прислушавшись, она эту мысль отбросила.

Звучал один единственный рояль, мгновенно меняющий звучание любой ноты.

Такого просто не могло быть. Вдобавок к исполнению постепенно присоединился оркестр, который можно было бы назвать симфоническим, если бы не непривычное звучание и назойливая ритмика множества барабанов, да и барабаны ли это?

Нинель осторожно взяла в руки таинственный прибор. О том, что музыка хранится в нем, она уже не сомневалась. В небольшом окошке на крышке появилась надпись: «Рок опера. Юнона и Авось. Песня моряков».

«Почему я об этой опере ничего не слышала, и при чем здесь рок? Может быть, подразумевалось: роковая опера?» — додумать свою мысль Нинель не успела, узнав по самым первым нотам Песню моряков, впервые прозвучавшую в фильме Зверева. Позже это произведение победным маршем прокатилось по концертным залам. Но, Боже мой, как же необычно звучала эта песня сейчас! Нинель была уверена — в этом приборе хранится оригинал того, что переложенное на современные инструменты, повсеместно звучало со сцен. И точно так же здесь хранятся оригиналы арий из двух известных опер и их переделанные копии? И опять рассуждения отступили на задний план с появлением новой надписи: «Рок опера. Юнона и Авось. Эпилог».

На этот раз ей показалось, что под сводами громадного купола храма едва слышно зазвучали четверостишья женского церковного хора:

Жители двадцатого столетия!

Ваш к концу идет двадцатый век,

Неужели вечно не ответит

На вопрос согласья человек?!

Две души, несущихся в пространстве,

Полтораста одиноких лет,

Мы вас умоляем о согласье,

Без согласья смысла в жизни нет!

Странная это была музыка. Она одновременно звучала молитвой и яростным вызовом жизни перед небытием. Ее пронизывала печаль безысходности, как будто уже ничего нельзя был сделать, и теплилась надежда.

Восприятию мешало непривычное звучание инструментов, особенно ударных и отсылки к непонятным символам. Нинель была почти уверена, что в своей торопливости автор не сумел довести свою идею до идеала, перенасытив ее множественными отсылками к библейским темам. Часто излишними, и в этом прятался вызов, но к кому?

Отзвучала последняя нота, и окошко с надписями стало серым стеклом.

Нинель, только сейчас почувствовала, как у нее затекла спина, ведь присев на краешек кресла она так и не шелохнулась. Держась за спину, поднялась. Напряжение стало отпускать, зато усилилось ощущение какой-то неправильности. С этим чувством в памяти всплыли слова первого четверостишья: «Жители двадцатого столетия! Ваш к концу идет двадцатый век».