— Откуда это? — Владимир изумленно уставился на Федотова, — я ожидал вы вспомните об адажио.

— Есть многое, чего не снилось нашим мудрецам, — ушел от ответа переселенец, не говорить же аборигену об истории Левого марша Маяковского. Доживет до восемнадцатого года, сам узнает.

Июль 1906 г.

Когда при входе в вагон Владимира облапал этот экстравагантный тип, первой мыслью было: «Что же это за наказанье господне на мою голову?!». В купе его охватила паника, благо, что Борис Степанович нашел верный тон, а присмотревшись, Владимир припомнил в нем человека, стоявшего рядом со Зверевым.

Азы конспирации Владимир начал осваивать еще в выпускном классе гимназии, когда увлекся социалистическими идеями. Затем четыре долгих года учебы в германских университетах, где он вплотную познакомился с эсерами, закончились возвращением на подпольную работу в Москву. Революционный вихрь вынес его в московский комитет ПСР, тогда же он пришел к вводу о необходимости приобретения опыта террора. Одно дело стрелять из револьвера по атакующим баррикады войскам, и совершенно иное стрелять в упор, в живого человека. Видеть агонию ни чем тебе не угрожавшего человека. Вопрос о терроре вставал моральной проблемой, из власти которой трудно вырваться. Революционный террор являлся апогеем, высшей точкой приложения революционной энергии, актом последнего самопожертвования во имя самых дорогих идеалов, ради которых только и следовало жить, ради которых можно и умереть, поэтому он написал заявление о вступлении в Боевую Организацию.

Проявить себя на поприще террора Владимиру толком не удалось. Зимой его направили в Севастополь ликвидировать адмирала Чухнина, но только он нащупал способ, как в того всадила две пули эсерка из московского крыла Боевой Организации. До лета он проторчал в Гельсингфорсе, участвуя в подготовке теракта против командира Семеновского полка, но дело окончилось ничем — Боевая Организация была распущена.

Сейчас он возвращался из поездки по крестьянскому югу России, куда его, недавно принятого в члены ЦК Партии Социалистов-Революционеров, командировали с ознакомительно-инспекционными целями. Время пообщаться было, так отчего же не исполнить просьбу господина Зверева?

Сейчас Борис анализировал своего попутчика. Не дурен собой, высокий лоб, зачесанные назад длинные волосы и аккуратно постриженная бородка. Черные, пылающие и едва заметно косящие глаза, выдают человека если не фанатичного, то устремленного. Борис был в курсе, что Владимир вхож в московский комитет. Слухи приписывали ему взрыв московского охранного отделения. Ну и что? Обыкновенный боевик. Федотов и предположить не мог, что перед ним член ЦК партии, а в недавнем прошлом подопечный самого Азефа.

* * *

Начав свой рассказ, Зензинов попытался было взяться за любимое «развлечение» — ловлю человеческих душ, но напоролся:

— Владимир, умоляю вас, только без пропаганды, — замахал руками переселенец, — начните с истории вашего движения, а будет непонятно, переспрошу, иначе будем мы с вами валандаться до четверга.

— Почему до четверга?

— По четвергам на горе раки свистят, не слышали?

— Ну, как изволите, — слегка обиделся на непонятную шутку Владимир, зато излагать стал сухо и кратко.

Все началось с дворянской молодежи, хлынувшей в Париж на плечах отступающего Наполеона. Пылкие сердца увидели Европу, сравнили с отечеством, и сопоставление оказалось не в пользу родины. По большому счету восстание декабристов двадцать пятого года можно рассматривать и как последствие войны, и как впечатление от Европы. Все зависит от точки зрения.

После декабристов брожение в умах перекинулось к разночинцам и, как водится, рассадником заразы стал Московский университет. Появились первые кружки, тогда же прозвучало словечко «социализм». Ох, и прав же оказался персонаж эпохи: «Ученье вот беда, ученье вот причина…», и почему предки его не послушали?

Из уст Владимира лилось до боли знакомое:

— декабристы разбудили Герцена;

— кружок братьев Критских;

— кружок Н. П. Сунгурова;

— Белинский создает «Литературное общество 11 нумера»;

— вокруг Герцена собираются сторонники социализма и республики.

«Боже мой, до чего же все родное, будто я дома на уроке истории», — Борис слушал, попутно фильтруя многословие и мысленно ядовито комментируя.

В тридцатых годах революционеры делятся на западников и славянофилов, а кружок либеральной интеллигенции власти не трогают, и он распадается в тридцать седьмом.

«С делением понятно, без деления нам не жить, а появление „умеренной оппозиции“, сиречь первых либероидов, для меня новенькое. А новенькое ли? — тут же усомнился переселенец, — скорее всего, в молодости такие нюансы мне были по барабану».

Власть зверствует. Белинского отчисляют «по ограниченности способностей и слабости здоровья», Чаадаева отправляют в дурку. Ну как в дурку, объявили чокнутым, и под домашний арест, правда, почти на всю жизнь, а это круто.

«Интересно девки пляшут — если с Белинским и Чаадаевым так „расправились“, то кружковцам просто погрозили: „Так низя, дядя накажет“», — Борис впервые в жизни усомнился в безумной жестокости царского режима, одновременно мелькнула мысль о возрасте тех борцов за свободу.

В школьные годы революционеры рисовались ему взрослыми дядьками с суровыми лицами и все как один в серых кепках. Позже кепки куда-то исчезли, но о судьбе борцов за свободу задумываться не приходилось, зато сейчас он со всей ясностью осознал, что власть боролась с подростками.

«Если Зензинову сейчас двадцать пять, то тем шибздиками было лет по шестнадцать-семнадцать, и эти мозгоклюи по углам вещали, как им обустроить Россию. Невероятно, но из этого детсада выпорхнули те, кто позже круто повернул штурвал истории гигантской страны!»

Неожиданно и не в такт прозвучала мысль, что Чаадаев считал причину отрыва России от Европы в отказе от католицизма и принятии религии рабов — православия.

«Хм, какая связь между взглядами Чаадаева и историей народничества? Случайная оговорка или проявление зензиновского комплекса? Тогда на заметку, пригодится».

Начав «за объективность», Владимир все чаще сбивался на выпячивание зверств тайной полиции и демонстрацию достоинств своей партии. Знал бы он, сколько «кровавых сражений» с демократами и сектантами конца XX века выдержал его собеседник, смотришь, и не стал бы попусту сотрясать воздух, но скорее всего, говорить иначе Зензинов просто не мог.

Полезное в этом «потоке откровений» присутствовало, оно автоматом ложилось в копилку знаний, но искалось что-то главное, дающее понимание происходящему.

К сороковому году Герцен переметнулся от западников к идее крестьянского социализма, а в шестидесятых на пару с Чернышевским ими была сформирована концепция этого самого социализма. Из курса истории Борис четко помнил термин «утопический социализм», не о нем ли речь? Владимир выразился многословнее, чем только окончательно запутал переселенца.

Годом позже свершилось грандиозное событие — образовалась Первая Общероссийская Конспиративная Революционная Организация, знаменитая — «Земля и воля». Не сумев запалить пожар революции, «Землевольцы» вскоре самораспустились, а им на смену пришли кружки, которых в семидесятых годах расплодилось, что у паршивого кобеля блох. Ей-ей чума, на нашу голову. Власть, однако, теперь не дремала и к восьмидесятому вымела народничество, как политань выводит лобковых вшей. Кого в ссылку, кого на каторгу, а кого и на виселицу. Больше никаких сантиментов, игры кончились, господа!

Казалось бы, живи и радуйся, но трехглавый дракон свободы, что тебе птица феникс, вновь долбит в заднюю часть организма Империи. Апофеозом народничества можно было считать ликвидацию в 1881-ом году Александра II.

Борис же из этой истории сделал для себя очередное открытие — замешанный в покушении на Александра III, старший брат вождя мирового пролетариата, Александр Ульянов, оказался народником. Казалось бы, что в том особенного? В школе именно так и преподносилось, но здесь и сейчас продолжателями народников являлись эсеры. В сознании переселенца помимо воли складывалась картинка: старший Ульянов «эсер», младший — «эсдек».