Эскизы для чертежей давал ему инженер Умберто, с которым Рутенберг быстро нашёл общий язык. Он даже помогал ему делать расчёты нагрузок и тот восхищённо заметил, что российские вузы дают хорошее образование. Вскоре он уже закончил первый чертёж, и Луиджи одобрительно кивнул, проходя возле его кульмана. В технической библиотеке отдела он нашёл книги по основам гидротехники и не без интереса их проштудировал.

Первая получка едва покрывала его расходы, материальная нужда продолжала держать его в своих тисках. Он нашёл недорогое жильё у пожилой одинокой женщины и перебрался туда. Друзья предлагали ему остаться у них, но природная порядочность и самолюбие не позволяли ему быть приживальщиком. По воскресеньям иногда встречался с Фёдором и Сергеем, но чаще в одиночку бродил по городу, размышляя о новых возможностях, которые открывала его пытливому уму наука.

Вначале он ещё надеялся, что ЦК возьмёт на себя ответственность и оправдает его действия, приведшие к казни Гапона в Озерках. Но партия словно забыла о нём, будто возложив на него самого задачу выбираться из этого положения. Рутенберг осознал, что душевную травму, связанную с делом Гапона, может излечить только публикация. Он стал вести переписку с издательствами. В декабре 1907 года одно из них, находящееся в Женеве, откликнулось и в ответном письме выразило заинтересованность и готовность её напечатать. Он ответил согласием. Но это стало известно ЦК, и Рутенберг получил от Савинкова письмо, в котором тот отговаривал его от публикации, напоминал об ответственности, какую он брал на себя, и предлагал, если он не отменит своего решения, послать материал ему, чтобы избежать неприятной для них полемики. Рутенберг ответил, что его ответственность ему ясна, но рукопись всё-таки напечатает. Он послал Савинкову экземпляр рукописи с просьбой, чтобы ЦК внёс изменения, которые считает нужным сделать, но не затрагивающие существа изложения. «Если до 20 февраля, – писал он, – не получу редакцию тех изменений, которые Центральный Комитет найдёт нужным сделать в переданной тебе рукописи, она будет окончательно проредактирована и сдана в печать». В феврале он вновь получил письмо от Савинкова, в котором тот, как не член ЦК, отказывался быть посредником и советовал обратиться непосредственно к руководству партии. Рутенберг в ответном письме напомнил ему всю историю этого дела, сослался на Чернова, который однозначно указывал, что ЦК в своём приговоре имел в виду именно Гапона, а не Рачковского. Он посетовал при этом, что Савинков пытается отойти в сторону и не вмешиваться, когда товарищи из ЦК подвергают его друга глубокому оскорблению.

В это время из Парижа пришло письмо от члена ЦК Марка Натансона, который тоже пытался убедить Рутенберга отказаться от публикации и не разглашать революционные тайны перед непосвящённым читателем. Натансон являлся решительным противником убийства Гапона, настаивал на необходимости открытого суда, но так и не был поддержан коллегами. Он убеждал Рутенберга в том, что рукопись произведёт на широкую публику невыгодное для автора впечатление в пользу Гапона, как жертвы, жестоко поплатившейся за свою вину. Он уверял, что тот напрасно выворачивает наизнанку свою психику, полагая, что будет понят обществом.

Наконец, 19 марта он получает два письма, от Лазарева и Савинкова. Егор Егорович Лазарев был его хорошим знакомым. В годы революции он находился в России, был экспертом фракции эсеров во Второй Думе, а после её разгона, вернулся в Швейцарию. Лазарев, узнав о намерении Рутенберга напечатать рукопись, дружески посоветовал ему официально снестись с ЦК партии. И Савинков, и Лазарев писали также и о просьбе Ракитина, члена Боевой организации эсеров, не публиковать рукопись из-за опасения, что она откроет имена людей, которые участвовали в деле Гапона, и полиция их арестует. В тот же день Рутенберг ответил Ракитину, что никаких имён он называть не будет, что ЦК партии, очевидно, делает всё необходимое, чтобы он и его соратники находились в безопасности. Он объяснил ему, что, если бы царское правительство знало роли и имена участников, оно бы их давно уже арестовало или потребовало выдачи, как требовало выдачи его самого.

Рутенберг понял, что придётся самому ехать в Женеву и там договариваться с ЦК об изменениях, которые нужно внести в текст рукописи. Поездка для него была материально весьма обременительной, её приходилось оплачивать за счёт собственных незначительных сбережений. По договору с техническим отделом порта его заработок не обеспечивал доход в нерабочие дни. Поэтому он не мог позволить себе вести долгие переговоры.

Тёплым мартовским вечером Рутенберг поднялся на поезд и уже утром вышел на перрон женевского вокзала. Егор Егорович встречал его на выходе.

– Здравствуй, Василий Фёдорович, – поприветствовал Лазарев.

– Здравствуй, – сказал Рутенберг. – Я взял отпуск только на две недели. Не будем терять время.

– Уполномоченным ЦК по твоему вопросу является Шишко. Он просил сразу по прибытии явиться к нему.

– Очень хорошо. Тогда прямо сейчас и поедем, – обрадовался Рутенберг.

На привокзальной площади они сели в экипаж и двинулись по дышащей весенним воздухом Женеве. Квартира, где жил Леонид Эммануилович, находилась на втором этаже дома на тихой улице города. Он сидел в кресле, с помощью жены одетый в серый костюм, полагая, что как член ЦК и её представитель в этом щепетильном деле не может предстать в обычной домашней одежде.

Рутенберг читал его статьи о крестьянстве и земельном вопросе – основе аграрной политики партии, его рассказы из русской истории, очерки по экономике и истории страны. Сегодня он видел его впервые, болезненного, худого, но полного какой-то силы духа и энергии, льющейся через толстые стёкла очков. Рутенберг знал, что Шишко четыре года отсидел в одиночной камере, а потом на «процессе 193-х» был осуждён на девять лет каторги, после которой находился на поселении в Сибири. Откуда он бежал заграницу. Такая полная страданий и невзгод жизнь не могла не сказаться на его здоровье.

– Заходите, друзья. Простите, что не могу подняться и обнять вас, – приветствовал он их.

– Сидите, Леонид Эммануилович. Мы знаем о Вашей болезни, – ответил Лазарев. – Вот привёл к Вам нашего героя.

– Господин Рутенберг, я с интересом прочёл ваши записки. Вы очень искренни, и я не сомневаюсь в Вашей честности. Члены ЦК просили передать Вам, что отношение к Вам всегда было и оставалось хорошим. Вас очень ценят и считают Вашу роль в революции значительной.

– Спасибо. Но я бы хотел закончить сам и снять с повестки дня ЦК это дело. Оно уже два года не даёт мне жить и работать, терзает мою душу.

– Я Вас понимаю. Но Вы не имеете права выступать публично по этому вопросу без согласия ЦК. Он считает себя связанным с Вами в этом деле. Есть тут, правда, какая-то нестыковка, которую сейчас невозможно объяснить. Вас курировал тогда Азеф, в котором мы тоже не можем усомниться.

– Леонид Эммануилович, я хотел бы согласовать с ЦК текст, чтобы не нанести ущерб его чести и авторитету. Я считаю необходимым рассказать партии и обществу правдивую историю предательства Гапона.

– Вы обязательно это сделаете. Но сейчас, после третьеиюньского переворота партия находится в трудном положении, многие арестованы, находятся в нелегальном положении, вынуждены были бежать из России. Поверьте, сейчас такая политическая ситуация, что Ваше, вообще-то справедливое, дело может нанести большой ущерб партии.

– Что Вы мне посоветуете?

– Я слышал, что создана комиссия, которая всем этим займётся. Наберитесь терпения.

Он побледнел и закрыл глаза.

– Надежда Владимировна! – позвал обеспокоенный Лазарев.

В гостиную быстрым шагом вошла женщина, жена Шишко. Она подошла к мужу и наклонилась к нему.

– Леонид, тебе нехорошо? – спросила она.