— Лу, виски! И «Латакию»!

Когда домовик поставил на прикроватную тумбочку бутылку с жёлтой этикеткой, бокалы и упаковку табака, целительница ловко набулькала себе янтарной жидкости и опрокинула одним махом. Крякнув, она одобрительно кивнула и с сожалением заметила:

— И вас с Рождеством! Неужели у вас ничего не подают к аперитиву? Праздник же!

Люциус с трудом удержался от того, чтобы не наслать на неё заклинание, заставляющее есть слизней — так, в качестве закуски, которую она просила.

Он облизнул пересохшие губы и, стараясь, чтобы голос звучал хотя бы вежливо, спросил:

— Мадам Фюи… Вы можете узнать, кто отец ребёнка?

— Что ж, — хмыкнула толстуха, — я не особо сильна в такого рода магии, но попробую.

Она потёрла руки, разогревая ладони, и вдруг подмигнула:

— А что, девица-то не очень разборчива в связях?

Люциус побелел от гнева. Он схватился за палочку и нацелил её кончик между глаз толстухи.

— Не советую судить по себе, мадам! Ещё одно подобное замечание, и я прокляну ваш род до седьмого колена! А в таких проклятиях я знаю толк, уж поверьте.

Женщина разом растеряла игривое настроение. Она раздела Гермиону заклинанием, и только теперь начала подмечать, что синяки на теле девушки похожи на отпечатки пальцев, а багровые ссадины на шее не слишком-то напоминали следы нежных поцелуев.

Мадам Фюи сосредоточенно взмахнула палочкой, и нежно-голубая сфера возникла прямо над животом девушки. От неё во все стороны ищуще поползли тонкие нити. И одна из них протянулась прямо к сердцу Люциуса, заставляя его биться сильнее.

— Его имя Люциус Абраксас Малфой, — глухо произнесла целительница, пристально вглядываясь в переливчатую сферу. — Знаете этого негодяя, месье?

Люциус встретился с её подозрительным взглядом, отметившим, куда указала нить, и разом осушил бокал виски.

Такого подарка к Рождеству он не ожидал.

Давно не чищенный дымоход не справлялся: в маленьком охотничьем домике стало чадно, и Гермиона взмахнула палочкой, распахивая окно. Свежий мартовский воздух ворвался на первый этаж, залитый сонным утренним светом, и потащил сизые клубы наружу.

Девушка усердно водила кистью по листу бумаги, закреплённому кнопками на деревянном мольберте. Она пыталась мысленно отвлечься, не сосредотачиваясь ни на чём конкретном, но рука снова и снова обмакивала кисть именно в алую краску, и яркие разводы слишком напоминали кровь. Или клубнику.

Арт-терапия, по словам доктора Фоссета, должна была «высвободить боль от душевной травмы, а творчество и искусство — сублимировать агрессию».

Получалось неважно. Впервые взяв в руки волшебные краски, которые привез Люциус, она сначала радовалась: достаточно было указать палочкой на нужный цвет, а потом на холст — и образ, возникающий в сознании, тотчас отпечатывался на загрунтованной ткани. Но следом за мордой василиска с выколотыми глазами на холст полилась алая, как кровь, краска. И в довершение всего в центре появился нарисованный Драко. Он пошевелился и поднял голову, недобро ухмыльнувшись. Гермиона стояла, замерев от страха и тяжело дыша, рука с палочкой словно приросла к боку. Неимоверной силой воли удалось поднять руку, но слова не шли.

— Инсен…

Слабые искры сорвались с конца палочки.

— Инсендио!

Ничего не произошло. А он смотрел на неё в упор и уже открыл рот, чтобы сказать что-то.

Тогда, злясь уже на своё бессилие, девушка рявкнула:

— Инсендио!

Полыхнуло так, что она невольно отпрянула, закрываясь рукой. Гермиона стояла и смотрела на горящий мольберт, даже не стараясь его потушить. Только когда занялся ковёр, она скомандовала:

— Агуаменти!

С тех пор девушка отложила волшебные краски и взялась за обычные. Вздрогнув от непрошеных воспоминаний, она посмотрела на бумагу. Всё то же самое: алая кровь, белое лицо со страшными глазами и дьявольской ухмылкой.

«Да когда же это кончится?!»

Гермиона сглотнула и подожгла лист. Бумага, пропитанная водой и акварельной краской, горела неохотно, будто намекая, что от мерзких воспоминаний избавиться не удастся никогда.

Девушка потушила набросок, сдернула и швырнула в мусорную корзину, полную таких же обугленных листов. После рисования она всегда принимала душ, пытаясь смыть ощущение гадкого прикосновения к тому проклятому вечеру.

В бревенчатом домике было уже натоплено, и Гермиона пригасила пламя в камине. Она сняла мешковатый свитер грубой ирландской вязки и отправилась в ванную.

* * *

Первый месяц пребывания здесь она просто лежала на диване, завернувшись в плед, и смотрела, как магическое голубое пламя пляшет на щербатой коре сосновых поленьев. Не хотелось шевелиться, мыться, есть. Жить. Внутри царила тьма и пустота, и, казалось, порой можно услышать тоскливые завывания самума, разносящего песчинки с серых барханов — всего, что осталось от души.

Иногда приходили Гарри и Джинни. Впускать Рона после одной памятной беседы на Гриммо Гермиона отказалась напрочь. Она видела их, слышала слабые голоса далеко-далеко, словно с другой планеты, что-то говорила в ответ. И продолжала лежать. Гарри брал её руку в свою, Джинни гладила по голове. Но создавалось ощущение, что друзья боятся трогать её, будто девушка — одна большая открытая рана. Собственно, так оно и было.

Мерлин знает, сколько бы это всё продолжалось, пока Люциус не встряхнул её. В буквальном смысле. Он тоже появлялся здесь, но обычно молчал, глядя на неё. Ведь это был его домик. Охотничий домик Малфоев.

Гермиона встала у зеркала и провела ладонью по небольшому округлому животу. Всё здесь принадлежало Малфою, но кое-что — и ей.

Она ступила в гладкую колыбель ванны и задёрнула голубую занавеску. Котёл нагрел воду, и тёплые струи потекли по лицу, вызывая в памяти картины трёхмесячной давности.

* * *

В первое утро Рождества она проснулась оттого, что стало жарко. Тело больше не болело, и, к своему удивлению, Гермиона снова почувствовала голод. А ещё ощутила, что кто-то большой и тёплый прижимается сбоку, а тяжёлая рука лежит на талии. Рассмотрев, что это Малфой-старший сопит рядом, приоткрыв рот, она принялась яростно отталкивать его, пытаясь освободиться.

«Второй раз за несколько дней просыпаться с ним… но, Мерлин, он ли это?!»

Она схватила с тумбочки палочку и направила на него, с облегчением отметив, что мужчина в рубашке и брюках. Перстень темнел на пальце, обозначая владельца.

— Убирайтесь!

Люциус моргал и тёр глаза. Он зевнул и сонно пробормотал:

— Который час? Десять уже есть?

— Что вы делаете в моей постели? — сощурилась Гермиона.

Мужчина зажмурился от света из окна, застонал и упал лицом в подушку.

— Какого боггарта… Я так устал… Эта проклятая толстуха, чтоб ей провалиться, извела меня своими подозрениями! Полночи я ей втолковывал, что и пальцем тебя не трогал…

— Какая ещё толстуха?

— Целительница, сожри её акромантул, — он поднялся, потирая покрасневшие глаза. — Нет, такой, пожалуй, подавится и акромантул… Пришлось до утра поить тебя зельями. Восстанавливающее, укрепля-а-а-а — он широко зевнул, — ющее. Я так устал, что заснул прямо здесь.

— Мне нужно в душ, — бросила она чужим голосом. — А потом я уеду отсюда.

Когда Гермиона вышла из ванной, чувствуя, как горит под халатом тело, безжалостно натёртое щёткой, Люциус сидел в кресле у стола и читал письмо от Гарри. Она заметила, что он тоже успел привести себя в порядок и чинно потягивал кофе в отутюженном костюме.

— Не против позавтракать со мной?

Девушка молча села напротив и принялась намазывать тост. Поглядывая на него украдкой, она заметила, что белоснежная шевелюра уложена волосок к волоску, но мешки под глазами и горькая складка у рта напоминали о схватке и бессонной ночи.

— Прими мои соболезнования, — проговорил Люциус. — Мне очень жаль, что твои родители погибли. Куда ты пойдёшь, Гермиона?

Она остановила взгляд на чашке кофе в его руке и заметила, что палец с обсидиановым перстнем слегка дрогнул.