Но то, что он испытал этой ночью, едва ли можно было назвать жалкими отголосками.

За слабостью последовала тьма – глубокая, холодная, вечная. Он почти сдался, почти вдохнул мертвенное дыхание смерти. Почти отпустил этот мир или миру позволил себя отпустить… И вдруг ощутил тепло, свет… саму жизнь.

У жизни были невозможно яркие зеленые глаза, широко распахнутые от удивления или страха, и сумасшедше притягательные губы: розовые, сочные, пухлые. К ним он и подался, испытывая острое, непреодолимое желание прижать к себе это странное создание, вобрать в себя ее жизнь.

Он пил, пил ее дыхание, ее жар и не мог остановиться. Голова снова закружилась, но уже не от слабости, а от небывалого прилива сил. Поцелуй оказался крепче бутылки фрионского, и, наверное, если бы девчонка его не оттолкнула, он бы выпил ее досуха.

Ее силу. Ее жизнь.

К счастью, незнакомка со странной магией, обжигающей и одновременно пьянящей, так непохожей на его собственную, оказалась не из пугливых. Оттолкнула, ударила его в грудь своим маленьким кулачком, вскочила на ноги.

В голове все еще гулял хмель, пока Хьяртан наблюдал за исчезающей в лабиринте стен фигуркой в бесформенном тулупе. Руины Борга… Он хорошо помнил, как выслеживал гротхэна в столичных предместьях. Вместе со своими воинами следовал за тварью до границы Ледяного леса, а дальше…

А дальше только ларгам известно, что с ним стало.

Выругавшись сквозь зубы, мужчина поднялся. Невольно пошатнулся и подумал, что был бы не против позаимствовать у беглянки еще немного ее странной магии. Еще, хотя бы на пару секунд, ощутить сладкий вкус ее губ и пьянящую силу, проникающую в него вместе с дыханием зеленоглазки.

На нетвердых ногах Хьяртан обошел руины старого храма, в котором когда-то, очень давно, поклонялись Забвенным, но девчонки, как и ожидал, здесь уже не было. Только на обломках алтаря темнела маленькая, будто снятая с ребенка, потертая варежка. Вторая такая же лежала в снегу. Мужчина поднял и ее, задумчиво повертел перед глазами, а потом прикрыл веки, ощущая исходящие от вещи слабые отголоски силы.

Ее силы.

Казалось, варежки все еще хранили тепло рук девушки, как его губы хранили тепло их поцелуя. И почему он продолжает об этом думать? Почему продолжает о ней вспоминать? Куда важнее сейчас понять, что с ним произошло, как он оказался в этом городишке, где его люди и удалось ли им уничтожить гротхэна.

Эртхард вернулся к тому месту, что чуть не стало его могилой. Снег усилился, быстро заметая малейшие следы, Скрывая пятна крови на белоснежном покрове, припорашивая крупной крошкой какой-то лоскут… Платок. Стоило его коснуться, как стало ясно, что и эта вещица в багровых пятнах принадлежала его спасительнице.

То же ощущение тепла, света, жизни и… чего-то еще. Какой-то тьмы, черноты, чего-то злого, отчего захотелось бросить платок обратно в снег. Но Хьяртан не стал этого делать. Вместо этого спрятал в карман, добавив к другой своей находке. А потом, выпрямившись, сделал рукой пасс, очерчивая в воздухе некое подобие круга.

Обычное действие, такие простые чары заставили мужчину поморщиться. Не сразу, лишь спустя несколько секунд во тьме замерцали морозные узоры, принимая очертания портала, открывая перед ним дорогу в Эрнхейм.

Скорее… скорее добраться до замка, прийти в себя. А потом уже он докопается до правды. Разберется и выяснит, что, стужа побери, с ним случилось!

– Ливи! Ливия-а-а!

Спросонья можно было подумать, что по мою душу явился гротхэн. Так называли тварей, приходящих из снежных завес. Монстров, оборачивающихся вихрями снега и льда, способных уничтожить в считаные минуты целые города. Если бы на их пути не стояли Снежные… да-да, те самые Снежные, которых я всем сердцем ненавижу и один из которых меня вчера целовал…

От воспоминаний о поцелуе сон как рукой сняло. Я подскочила на постели в предрассветной темени, кончиками пальцев стирая с горящих губ воспоминания, и в этот миг назойливый вопль повторился:

– Ливия-а-а!!!

Разумеется, это был никакой не гротхэн. Орала моя сводная сестрица Арлетта, обладавшая поистине незабываемым голосом: один раз услышишь – хочется забыть, но вряд ли получится. Ее матушка, а моя мачеха Стелла сетовала на нехватку денег: мол, кабы не денежные проблемы, можно было бы отдать девицу в обучение пению, и она бы украшала собой оперные театры, исполняя самые известные арии. Как по мне, в исполнении Арлетты особенно удачно выходили ории, вот как сейчас.

– Ливия! Да куда ж ты подевалась, мерзавка?!

Вздохнув, сунула ноги в стылые ботинки и стянула со стула халат. Если она продолжит так орать, разбудит Фабиана, а этого мне не хотелось. Пришлось подхватить свечу, щелкнув пальцами, запустить жизнь в крохотный фитилек и впотьмах пробираться к сестрице в комнату.

За особые заслуги – читай, за незабываемый голос – Арлетту поселили в том же крыле, где спали мы с Фабианом. Ей единственной обустроили в неотапливаемой части дома комнату, но мачеха, любившая похвастаться не получившим развития голосом дочери перед гостями, категорически отказывалась терпеть его по ночам. Душан тоже счастья по этому поводу не испытывал, так что они с маменькой наслаждались тишиной, а я вот… иду выяснять, что случилось у потенциальной оперной дивы.

– Что случилось? – так и поинтересовалась, заглянув в комнату к сводной сестре и поставив подсвечник на комод.

– Окно закрой. Дует. Да побыстрей! Ты где так долго шлялась? – пожелания «доброго утра» выплеснулись на меня щедрым потоком, окатив с головы до ног.

Арлетта поджала губы и указала на едва приоткрытое окно. В узкую щель слабенько тянуло морозцем. В этой комнате он, к слову, был не лишним. Здесь было столько обогревательной магии, что я подавила желание распахнуть халат и чем-нибудь обмахнуться.

– Во-первых, еще петухи не прокричали, – терпеливо начала я. Да и зачем нужны петухи, когда есть Арлетта. – А во-вторых, мы с тобой неоднократно обсуждали, что я не твоя служанка. Поэтому, если тебе холодно, ты делаешь так: поднимаешься, перебираешь ножками, подходишь к окну и закрываешь. Орать на полдома при этом не обязательно, тем более будить меня.

Арлетта открыла рот:

– Ах ты…

Эта история тянулась не один год. С того самого времени, как мачеха промотала почти все состояние отца на наряды себе и дочке, а еще на красивую жизнь, которой была (по ее сугубо личному и весьма нескромному мнению) более чем достойна, и от нас разбежались все слуги. Остались только Дорота и Бруно, наш конюх и по совместительству садовник, с которым мы вместе ухаживали за садом и лошадьми. Дороте я часто помогала на кухне, а еще занималась уборкой – не могла допустить, чтобы дом, созданный с такой любовью моими родителями, медленно угасал и чах под слоем пыли и в неухоженности.

Мачеха с Арлеттой с радостью поддержали мою инициативу и решили, что из меня получится отличная прислуга. Правда, служанкой для них я быть не собиралась. В итоге после многочисленных конфликтов, угроз и обещаний лишить меня с братом содержания, потому что мы живем на их деньги (на самом деле – на то немногое, что еще оставалось от доходов отца), я высказала весомый аргумент: а если вдруг кто прознает, что Ливия Селланд прислуживает мачехе и ее детям, какая слава о них пойдет?

Больше всего на свете Стелла боялась, что ее посчитают злодейкой, не говоря уже о том, что злодейкой посчитают ее дочку на выданье, поэтому вопрос с прислуживанием мы благополучно закрыли.

Но не Арлетта.

– Окно, Ливи, или я… – скомандовала она, угрожающе сощурив глаза, болотно-серые, один в один как у брата.

И такие же вечно взлохмаченные волосы – солома и по виду, и по цвету.

– Или – что? – поинтересовалась, сложив руки на груди.

– Пожалуюсь матушке! А она твоего любимого братца накажет! – заявила Арлетта и высунула язык.

Со стороны подобные угрозы от девицы ее возраста смотрелись бы смешно, если бы она не упомянула Фабиана. Стоило о нем подумать, внутри взвился столп маленьких огненных искр.