Умом Сесили понимала, что и мама, и ее престарелые подружки хлопочут на ниве добрых дел, как говорится, не жалея себя, однако же она никогда не видела перепачканными в грязи их безупречно белые шелковые перчатки, когда дамы посещали то или иное богоугодное заведение, на которое выделялась очередная сумма благотворительного взноса. Однажды Сесили вызвалась самостоятельно поехать в Гарлем и навестить тамошний сиротский приют, для которого на последнем благотворительном обеде было собрано более тысячи долларов, но мама лишь взглянула на нее с таким видом, будто дочь сошла с ума.

– Сесили, дитя мое, что за вздор лезет тебе в голову?! Все эти черномазые оберут тебя до нитки еще до того, как ты вылезешь из машины. Твоя обязанность – это изыскивать средства для бедных и несчастных цветных детишек! И этого для тебя более чем достаточно.

После крупных беспорядков, случившихся в Гарлеме в 1935 году, как раз тогда, когда Сесили училась на втором курсе колледжа, она постоянно чувствовала напряжение, витавшее в воздухе, и была более или менее в курсе того, что там происходит сегодня. Порой, правда, у нее возникал соблазн расспросить поподробнее обо всем горничную Эвелин, тоже негритянку, которая работала в их доме уже более двадцати лет. Пусть бы рассказала все, как есть, в том числе и о своей жизни. Но негласное правило номер один в их доме: никто из семьи не должен никогда и ни при каких обстоятельствах вступать в обсуждение любых личных вопросов со слугами. Эвелин жила здесь же, у них в доме, в мансарде вместе с другими женщинами, подвизавшимися на кухне. Отлучалась в город она только по воскресеньям, чтобы сходить в «свою церковь», как она ее называла. Их шофер Арчи и его жена Мэри, работавшая у них экономкой, жили в Гарлеме, но опять же информация об их тамошней жизни была Сесили недоступна. В колледже Сесили удалось познакомиться с несколькими девушками передовых взглядов, открыто требовавшими социальных перемен в обществе. Так, к примеру, ее подруга Теодора часто по выходным отлучалась из студенческого кампуса, чтобы поучаствовать во всяких сходках, посвященных обсуждению гражданских прав, в знаменитом доме собраний с залом общества милосердия, более известном под названием «19-я палата». К себе в комнату подруга возвращалась в воскресенье, далеко за полночь, пробираясь через окно. От нее разило табаком, и она буквально кипела от ярости.

– Нет, в этом мире определенно нужны перемены, – шептала Теодора со злостью, натягивая на себя ночную сорочку. – Может, с рабством мы и покончили, но все равно обращаемся с целой расой так, словно они не люди: повсюду сегрегация, неграм никуда нет хода. Как же мне все это осточертело, Сесили…

В январе наступал мертвый сезон и для всех благотворительных дел: никаких заседаний комитетов и прочей суеты. А потому Сесили целыми днями торчала дома наедине со своими невеселыми мыслями. Даже новости, сообщаемые по радио, не сильно радовали или обнадеживали: Гитлер продолжал выступать со своими подстрекательскими речами, обрушиваясь в присущей ему манере на «британских и еврейских милитаристов».

– Зима 1939 года – ужасное время для жизни, – бормотала себе под нос Сесили, рискнув выбраться на прогулку в Центральный парк, утопающий в густом тумане. Но надо же хотя бы изредка показаться на улице.

Доротея уехала в Чикаго навестить свою мать. Сесили, сидя за ужином вместе с отцом за огромным столом в столовой, выходящей окнами на заснеженный сад, все никак не отваживалась предложить отцу перебраться для совместных трапез в более уютную утреннюю гостиную, где стоит небольшой столик.

– Ну, как тебе нравится новый стильный декор в нашем доме? – поинтересовался Вальтер у дочери, сделав глоток вина и неопределенно махнув рукой на ультрамодную сверкающую мебель.

Их особняк на Пятой авеню с внушительным каменным фасадом, обращенным к Центральному парку, был сравнительно недавно, по распоряжению Доротеи, полностью обновлен внутри. Сейчас интерьер дома был выдержан в модном стиле «ар-деко», который поначалу приводил Сесили в полное замешательство. Повсюду обилие зеркал, и в каждом маячит твое отражение. Словом, бесконечная череда зеркальных поверхностей. По правде говоря, Сесили было жалко, что из родительского дома исчезла громоздкая мебель из красного дерева, которая была знакома ей с детства. Единственным напоминанием о тех давних годах в ее спальне остался старый потрепанный мишка по имени Гораций.

– Если честно, то наш прежний интерьер мне нравился больше, но мама, кажется, очень довольна новым обликом нашего дома, – осторожно заметила Сесили.

– И это – главное, – обронил отец и погрузился в молчание.

Тогда Сесили рискнула затронуть тему, которая ее действительно волновала.

– Папа, – нерешительно начала она, – я стараюсь следить за новостями и хочу спросить тебя вот о чем. Почему Гитлер продолжает запугивать всех своими агрессивными речами? Ведь он же получил по Мюнхенскому соглашению все, чего хотел. Разве не так?

– Потому, моя дорогая, – ответил Вальтер, отрываясь от собственных мыслей, – что этот человек – психопат, причем в прямом смысле этого слова. То есть ему не знакомы ни чувство вины, ни стыд. Скажу даже более того: маловероятно, что он вообще будет придерживаться или соблюдать те соглашения, которые заключил.

– Значит, в Европе может начаться война?

– Бог его знает, – неопределенно пожал плечами Вальтер. – Все зависит от того, с какой ноги Гитлер встанет в тот или иной день и какая моча ударит ему в голову. Однако, с другой стороны, экономика Германии сейчас на подъеме. Все же он сумел запустить экономические процессы в нужном направлении. Иными словами, сегодня немцы вполне могут позволить себе войну, если того пожелает их вождь.

– Получается, что все опять упирается в деньги, да? – вздохнула Сесили, ковыряя вилкой телячью котлетку, лежащую перед ней на тарелке.

– Многое действительно зависит от денег, но далеко не все. Чем занималась сегодня?

– Абсолютно ничем. Пробездельничала весь день, – честно призналась отцу Сесили.

– С подругами не встречалась за обедом?

– Папочка, все мои подруги уже давно замужем, и сейчас они либо беременны, либо нянчатся со своими малышами.

– Ничего-ничего! Скоро и ты прибьешься к их берегу, – успокоил ее отец.

– Лично я в этом совсем даже не уверена. Папа?

– Что, Сесили?

– Я… Я тут подумала, что поскольку замужество в обозримом будущем мне точно не грозит, то, может, ты все же сочтешь возможным взять меня на какую-нибудь работу в свой банк. – Сесили нервно сглотнула. – Может, у вас открывается новое отделение?

Вальтер аккуратно вытер салфеткой усы, потом так же аккуратно сложил салфетку и положил ее рядом со своей тарелкой.

– Сесили, мы уже с тобой много раз обсуждали эту тему. И мой ответ остается неизменным. Я говорю тебе «нет».

– Но почему? Сегодня в Нью-Йорке столько работающих женщин! И они не сидят и не ждут, когда к ним на помощь придет какой-нибудь мужчина. И не боятся того, что мужчины могут потеснить их на работе. В конце концов у меня степень, и я хочу использовать свои знания на практике. Неужели в твоем банке не найдется для меня какой-нибудь работы? Когда мы с тобой встречаемся в городе, чтобы вместе пообедать, я вижу, как девушки толпами выходят из твоего банка. Значит, что-то же они там делают…

– Ты права, именно что-то! Они трудятся машинистками в машбюро, целыми днями стучат на машинках, печатают всякие директивные письма и прочие бумаги, потом заклеивают конверты с этими письмами, наклеивают на них марки и относят корреспонденцию в почтовую службу банка. Ты такой работы хочешь?

– Хотя бы такой! Во всяком случае, я буду делать хоть что-то полезное.

– Сесили, ты не хуже меня понимаешь, что ни одной из своих дочерей я не позволю работать машинисткой в своем банке. В противном случае мы с тобой рискуем превратиться в объект для всеобщих насмешек. Эти девушки, которые трудятся у нас, они ведь совсем из другого круга…